Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

уходящую домой по переулку Алену, спросил ласково — был он трезв и серьезен:

— Проводить тебя?

— Сама дойду.

— Знаю, что дойдешь. Поговорить надо.

— Нам с тобой, Прокопий, разговаривать не о чем.

— Найдется о чем.

— Шел бы ты лучше к Марии, поговорил.

— Мы с нею давно обо всем переговорили.

— Что ж ты ей сказал, интересно?

— Что сказал, то и сказал. А интересно — спроси у нее.

— И не стыдно тебе, Прокопий?

— Ты меня не стыди. Мне перед тобой стыдиться нечего.

— Не передо мной, а перед Марией.

— А что перед Марией? Что ты мне Марией в глаза тычешь? Стыдишь. Стыдишь меня. Ты ее стыдила? Она столько же виновата, сколько и я. Вас, между прочим, силком никто не заставляет, сами соглашаетесь, а потом… проходу не даете. Она заранее знала, чем все это может кончиться.

— Детей от тебя нарожала, не испугалась. А ты напаскудил и… сбежал.

— Никуда я не убежал, живу с вами в одной деревне.

— Почему же ты не женишься на ней? Гуляли столько.

— У нас с нею такого договора не было.

— Но дети-то твои. Расти будут на твоих глазах.

— Дети мои, но жениться на ней я не женюсь.

— Чем же это она не подошла тебе? Гулять — нравилось, нагулял — разонравилась. Бессовестный ты человек, Прокопий. Вот уж…

— Не бессовестней других. Я с тобой, Алена, не об этом хотел поговорить.

— Это о чем же?

— Давай гулять будем с тобой. По-хорошему.

— Хо, сказанул! Ты еще не нагулялся? С пятнадцати лет гуляешь, а уж под тридцать тебе. Ловок ты, Проня, ничего не скажешь.

— Это мое дело. Сколько хочу, столько гуляю. Никому не в тягость. До сорока буду гулять, а свое выберу.

— Больно разборчив.

— Я всерьез предлагаю.

— За амбары с тобой ходить?

— За амбары не захочешь — не пойдешь. Невестой будешь. Я вот жениться надумал. Понимаешь, Алена?

— Как это ты решился, удивительное дело?

— Не смейся, мне не до смеха. Один, без матери тяжело. Да и… время подходит, подошло уже семью заводить. Зря ты надсмехаешься.

— У тебя невест по деревням… не перечтешь. Вез бы оттуда. Слыхали, как ты песни там распевал, каблуки в плясе стаптывал.

— Было и такое. А теперь… работа у меня настоящая. В Жирновке.

— Нет, Прокопий. Поешь ты, конечно, необыкновенно. Играешь. Мне все это нравится… не могу и высказать как. Но гулять мы с тобой не будем. И невестой твоей не буду я. Не подходишь ты мне, Проня.

— Это чем же? — Терехин выпрямился.

— Многим. Слишком уж блудил ты в жизни своей. На голос надеялся, на гармонь. А это не главное в жизни, так я думаю. Ну, в молодости можно попеть, поколобродить. Но не до тридцати лет, как ты. Поешь — душу вынимаешь, но к семейной жизни ты не гож, это совсем другое.

— Вот тебе и разговор. Все вы гожи, а я не гож.

— Да, Прокопий, не обижайся.

— Чего же ты меня заставляешь жениться на Марии?

— У нее дети от тебя.

— Чем же я хуже других мужиков, скажи?

— Скажу. Ленив ты, Проня, прежде всего. Не хозяин, не мужик. Сколько тебя знаю, а ни разу на тяжелой работе не видывала. Ни под мешком, ни под навильником. Ни скотником ты, ни в бор с мужиками за бревнами. Целыми днями на морозе они, в снегу по пояс с пилой-топором с ноября по март, а ты, как вьюн, то учетчиком, то заготовителем, то бригадиром.

— Вот в чем дело. А зачем, скажи, я должен навоз в коровниках ворочать, если могу бригадирствовать? Я, между прочим, не напрашивался в бригадиры, сама знаешь. Попросили — согласился. Есть такая должность — бригадир, не я ее придумал. Бригадиром был не последним, и это ты знаешь. Сейчас вот понадобился лесник в Жирновке — буду лесником. Справлюсь, как и с бригадирством. Чем не работа — лесник? Бабья, что ли? Самая мужичья, и мне по душе. Я, может, этой работы тридцать лет ожидал. «Не хозяин, не мужик»… За тридцать лет рубля ни у кого не занял, куска хлеба не попросил, за помощью не обращался. Один живу, без матери, а загляни в избу — все на своих местах, прибрано. У иной бабы так не прибрано. И на дворе. Как вы любите судить со стороны. На себя посмотрели бы, а…

— Ладно, Прокопий, я пошла. Разговор наш пустой. Ты его завел, а мне Марию жалко, с первого класса дружим. Каково ей сейчас, как ты считаешь? А ко мне не приближайся, я тебе не пара. Гулять с тобой не буду, а и разговаривать не о чем нам. Сам видишь, не получаются разговоры. Мне ты зла никакого не сделал, верно, зато другим лихо, другие поплакали от тебя…

Это было в первых днях мая. После разговора с Аленой Прокопий под тополя не приходил, на праздники приглашали его, как всегда, во все дворы, ближние и дальние, — Проня ни к кому в гости не пошел, чем не обидел, а удивил хозяев, днями занимался он огородом — вскопал землю, посадил картошку, грядок понаделал, помня, где что и в какой очередности высаживала мать, только рассаду прорастила ему соседка да помогла кое-где с грядами, видя неумение Прокопия садить морковку, свеклу, капусту…

— Проня-то образумился, — удивленно толковали по деревне, — не пьет, не поет. Огород засадил сплошь, даже мак посеял — вот как.

— А что ж ему делать остается? Есть зимой надо будет что-то. По дворам идти, попрошайничать. Попел — хватит. Не двадцать лет.

— Одному долго не продержаться. Видишь, стирает. Бабу надо искать.

— А что и искать — давно найдено. Мария ли не баба? И дети готовы — труда не нужно. Приглашай да и живи на здоровье. А то к ней иди.

— Что-то у них не получается, не сноровятся никак на жизнь.

— И детей нарожали, а ладу нет.

— Он, слышно, куражится, носом крутит.

— Ничего-о, покрутит-покрутит — да и пойдет в ноги кланяться.

— А Мария переживает, видимо.

— Так им и надо. Торопятся, боятся, что не успеют.

— Оно-то так, да все ж не по-людски поступил он.

— Говорят, за Аленой Чугаевой ухлестывать начал.

— О-о, тут он и наколется, парнишка. Алену за подол не ухватишь.

— Да нет, с этой он без баловства. Жениться вроде надумал.

— А она что?

— Да никто ничего не знает толком, разговоры одни.

После попытки проводить Алену Прокопий перестал совсем ходить вечерами к тополям. То ли надоело ему все это — отошла молодость, то ли устыдился он разговоров уличных, чувствовал неловкость перед Марией, хотя внешне это никак не проявлялось. Не слышно было ни