До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Полина, все еще держа шляпку в руках, посмотрела на него:

– Что значит «это я»?

Альбер, казалось, совсем раскис. Она пошла повесить плащ, вернулась к нему. Белый как снег. Ни дать ни взять, заболел. Она приложила ладонь к его лбу, ну конечно, у него температура.

– Ты простыл? – спросила она.

– Я ухожу, Полина, я уезжаю.

Голос звучал растерянно. Недоразумение относительно его здоровья тут же пропало.

– Ты уезжаешь… – повторила она, готовая заплакать. – Как это – уезжаешь? Ты меня бросаешь?

Альбер схватил валявшуюся около кровати газету, все еще сложенную так, что видна была статья о скандале с памятниками, и протянул ее Полине.

– Это я, – повторил он.

Ей потребовалось еще несколько секунд, чтобы до нее дошло. Она закусила палец.

– Боже мой…

Альбер встал, открыл ящик комода, взял билеты Компании морских перевозок и протянул Полине билет на нее.

– Ты хочешь поехать со мной?

Взгляд Полины застыл, глаза стали как стеклянные шарики на лице восковой статуи, рот приоткрылся. Не выходя из оцепенения, она взглянула на билет, потом на газету.

– Боже мой… – повторяла она.

Тогда Альбер сделал единственно возможное. Он встал, нагнулся, достал из-под кровати чемодан, поставил его на перину и открыл, показав безумное количество банкнот крупного достоинства, уложенных плотно пачками.

Полина вскрикнула.

– Поезд в Марсель отходит через час, – сказал Альбер.

У нее было только три секунды, чтобы выбрать – стать богатой или оставаться горничной на побегушках.

Ей хватило и одной.

Конечно же, был чемодан, набитый деньгами, но, что любопытно, определили ее решение билеты, на которых синим цветом значилось: «Каюта первого класса». То, что скрывалось за этими словами…

Одним движением руки она захлопнула крышку чемодана и побежала надевать плащ.

Для Перикура эпопея с его памятником закончилась. Он не знал, зачем едет в «Лютецию», у него не было намерения ни входить в отель, ни встретиться с тем человеком или поговорить с ним. Тем более не было намерения выдать его, воспрепятствовать его побегу. Нет. Впервые в жизни он признал свое поражение.

Неоспоримо, он был побежден.

Странно, но от этого он чувствовал какое-то облегчение. Проигрывать – значит быть человеком.

И потом, это все же какой-то конец, а ему нужен был конец.

Он ехал в «Лютецию», как если бы должен был подписать долговое обязательство, потому что для этого требуется определенное мужество и потому что нельзя поступить иначе.

Это не был почетный караул – так себя не ведут в солидном заведении, – но было очень даже похоже: все, кто обслуживал мсье Эжена, ожидали его на первом этаже. Он вышел из лифта, вопя как оглашенный, вырядившись в свой колониальный костюм с двумя ангельскими крылами, сделанными из больших перьев, взятых из метелок, теперь это было ясно видно.

На нем была не какая-нибудь эксцентричная маска, которыми до сих пор он потчевал персонал, а его маска «нормального человека», застывшая, хотя и весьма естественная. Та, в которой он сюда приехал.

Несомненно, такого не увидишь больше никогда. Надо было заказать фотографа, сожалел портье. Мсье Эжен, щедрый как никогда, раздавал купюры, ему говорили: «Спасибо, мсье Эжен», «До скорого», крупные купюры для всех, как святой, несомненно, по этой причине и крылья. Но почему зеленые? – гадали все.

Ну вот, крылья, какой идиотизм, снова подумал Перикур, вспомнив о своем разговоре с зятем. Он ехал по почти пустому бульвару Сен-Жермен, было лишь несколько автомобилей и фиакров, погода стояла великолепная. Его зять говорил о «причудах», конечно, упомянул об этих крыльях, а также об оркестрах, не так ли? Перикур наконец начал понимать, что облегчение он испытывал оттого, что проиграл сражение, которое и не мог выиграть, потому что этот мир и этот противник – нечто чуждое. Нельзя победить, сражаясь с тем, чего не понимаешь.

А чего не понимаешь, то надо просто принимать – так могли бы философствовать служащие «Лютеции», убирая в карман благословения мсье Эжена, который, все еще громко вопя, широким шагом, высоко поднимая колени, с ранцем на спине направлялся к большим дверям, выходящим на бульвар.

Даже этой поездки Перикур мог бы не совершать. Зачем придумал он эту нелепую работенку. Ну же, решил он, лучше вернуться. Поскольку он уже ехал по бульвару Распай, он проедет мимо «Лютеции», повернет направо и поедет обратно. Надо с этим кончать. Это решение принесло ему облегчение.

Да и портье «Лютеции» хотелось, чтобы эта комедия закончилась как можно скорее: другие постояльцы сочли происходящее, этот карнавал в холле, «весьма дурным тоном». И этот денежный дождь превращал персонал в побирушек, это просто неприлично, пусть он наконец уже уедет!

Мсье Эжен, должно быть, это почувствовал, потому что остановился как вкопанный, словно жертва, которая вдруг осознала присутствие хищника. Изломанная поза противоречила бесстрастности его маски с застывшими, словно парализованными, чертами лица.

Неожиданно он вытянул руку прямо перед собой, подкрепил жест недвусмысленным и решительным воплем ррраааррррр! Затем показал на угол холла, где уборщица заканчивала вытирать пыль с журнальных столиков. Он бросился к ней; ее охватил страх, когда она увидела, что человек с мраморным лицом в колониальном костюме и с зелеными крыльями набрасывается на нее. Боже, как я перепугалась, но как мы потом смеялись… ему нужна была моя швабра. – Швабра? – Говорю же вам. Действительно, мсье Эжен схватил швабру, закинул ее, как ружье, на плечо и зашагал военным шагом, прихрамывая и продолжая кричать, в ритме безмолвной музыки; у всех создалось впечатление, что они ее действительно слышали.

Вот так, печатая шаг, с раскачивающимися крыльями, Эдуар вышел из отеля «Лютеция» и появился на залитом солнцем тротуаре.

Повернув голову налево, он увидел автомобиль, быстро ехавший к углу бульвара. Тут он отшвырнул швабру и бросился вперед.

Заметив небольшое скопление людей перед отелем, г-н Перикур как раз прибавил газу, он проезжал мимо входа в отель, когда Эдуар бросился вперед. Единственное, что разглядел г-н Перикур, был не взлетающий перед ним ангел, как можно было бы предположить, поскольку Эдуару с его волочащейся ногой на самом деле не удалось оторваться от земли. Он встал как вкопанный посреди мостовой, широко раскинул руки при приближении автомобиля, устремив взгляд в небо, попытался подняться в воздух, но на этом все и кончилось.

Или почти все.

Перикур не смог бы остановиться. Но мог бы притормозить. Однако, парализованный этим неожиданным, невесть откуда взявшимся видением – не ангела в колониальном костюме, но лицом своего сына Эдуара, невредимым, неподвижным как у статуи, подобным посмертной маске, на которой глаза-щелки выражали крайнее удивление, он не среагировал.