На лужайке Эйнштейна. Что такое НИЧТО, и где начинается ВСЕ - Аманда Гефтер

Когда лекция окончилась, я подошла к Виттену, представилась и спросила, не найдет ли он время для разговора со мной, пока он в городе. Он сделал паузу. Казалось, что прошло несколько минут. Пауза так затянулась, что я начала сомневаться, не пора ли уже уходить, но как только я собралась это, наконец, сделать, он произнес:

– Мы можем встретиться у меня в отеле Inn at Harvard завтра утром после окончания завтрака, в восемь тридцать.

В восемь тридцать утра? Было не так много людей на планете, с кем мне хотелось бы встретиться где-нибудь в этот час. Джонни Депп, наверное, Фиона Эппл. Воскресший Альберт Эйнштейн. И, по-видимому, Эд Виттен.

Я кивнула, и прежде чем я успела сказать хоть слово, он повернулся и заговорил с кем-то еще.

На следующее утро, на рассвете, я входила в гостиничный ресторан, расположившийся под стеклянным куполом атриума, утопавшего в лучах восходящего солнца. Я заметила Виттена и скромно присела к нему за столик, надеясь, что он, ради бога, вспомнит наш десятисекундный разговор накануне и не примет меня за какую-нибудь попрошайку с улицы, собирающуюся оставить его без йогурта.

Мне было не на шутку страшно начать разговор с Головой Эдом с глазу на глаз. Было очевидно, что он не заинтересован в беседе и боится, что я нападу на него с расспросами. Поэтому вопрос «о чем, черт возьми, вы говорили вчера?» казался мне плохим началом разговора. Но какое начало было хорошим? Что именно надо сказать самому умному человеку на земле? M – это значит «молчание».

– Над чем вы сейчас работаете? – это было лучшее, что я смогла придумать.

– Я работаю над приложениями физических идей в математике. В частности, чтобы лучше понимать узлы, – сказал он ирреальным шепотом.

Узлы? Это про них вчера была лекция?

Мы немного поговорили о теории узлов, а потом я перешла к дуальностям и к тому, как они разъедают окончательную реальность. Я жаждала узнать его точку зрения на неуловимую онтологию М-теории (M – в смысле «мимо»).

– Поначалу, когда речь заходила о теории струн, люди говорили так: «Ладно, точечные частицы на самом деле оказались струнами», – сказала я. – Но со второй революцией, с М-теорией, мы обнаружили, что правильнее говорить не о струнах, а о бранах. И теперь, с развитием представлений о дуальности, мы видим, что в определенных ситуациях струны эквивалентны частицам. Может быть, есть какая-то фундаментальная сущность, из которой все это построено?

– Дуальность противоречила бы такой идее, потому что в каждом описании фундаментален свой аспект теории, а все остальные из него выводятся, – сказал Виттен. – Существуют фундаментальные идеи, а не фундаментальные физические объекты.

Фундаментальные идеи, а не фундаментальные физические объекты. Похоже, структурный реализм открывает двери для esse est percipi Беркли. (M – значит «мысль»?)

– Вы возвестили о второй струнной революции, – сказала я. – Вы предвидите также третью?

– Мой хрустальный шар стал туманнее, чем во времена моей молодости. По определению, революцию трудно предвидеть. Но в середине 80-х и середине 90-х, перед тем как произошла вторая революция, появлялись вроде намеки на то, что что-то должно случиться. Конечно, я не знал, что именно. У меня нет такого же чувства сейчас, но, возможно, у других оно и есть… Если бы у меня был выбор, я хотел бы углубиться в то, что стоит за дуальностью, но это действительно сложно. Может быть, в этом и будет заключаться третья революция теории струн. А может быть, это что-то такое, что будет нам не понять еще долгое время.

Я вспомнила историю с вращающейся дверью:

– Когда вы делаете какие-то повседневные дела – скажем, идете в магазин или химчистку, вы мыслите в одиннадцатимерном пространстве? – спросила я. Такое объяснение казалось мне правдоподобным.

– Иногда у меня получается продолжать думать таким образом и в моей повседневной жизни, даже придумывать в дороге что-то важное. Две мои основные идеи пришли мне в голову, пока я летел на самолете.

Я улыбнулась и задала следующий вопрос:

– Что значит М в М-теории?

– Я не хотел этим никого запутать, – сказал он. – М значило «магия», «мистерия» или «мембрана», по вкусу. Я подумал, что мои коллеги поймут, что подразумевалась мембрана. К сожалению, вокруг этого возникла большая путаница.

Вот так просто. М означало мембрану. Магическая тайна была открыта. Все это заблуждение возникло просто потому, что никто так и не понял шутки. Чтобы быть справедливой: это был, вероятно, первый и единственный раз, когда Эд Виттен отмочил что-то подобное. И с тех пор – ни разу.

Следующие шаги были связаны с полировкой текста, общением с потенциальными редакторами, с заключением выгодного контракта на более прекрасных условиях, чем я когда-нибудь могла вообразить, с увольнением с моей работы в качестве редактора в журнале New Scientist и с попыткой выяснить, что произойдет, когда я перестану прикидываться писателем, а, действительно, сяду и начну писать.

В мой последний рабочий день по дороге домой из офиса New Scientist я вспоминала наши семейные автомобильные поездки, которые мы совершали, когда я была ребенком. Несколько раз в году мы выезжали из Филадельфии в Стэмфорд, штат Коннектикут, чтобы посетить родителей отца. Мой отец заводил Боба Дилана, мама подсказывала ему дорогу, брат спал, надев наушники, и, пока мир проплывал мимо моего окна, я читала книгу, свернувшись калачиком.

В доме бабушки и дедушки царила своего рода автократия. Наш дом в сравнении с их домом выглядел хиппи-коммуной. Мой дед, врач на пенсии, был угрожающе строг и серьезен, с тонким интеллектом и неутолимой жаждой знаний. Ребенком я с интересом рассматривала их огромную библиотеку, сотни и сотни книг по каждому мыслимому предмету – архитектуре, политике, искусству, этике, религии, философии, науке. Когда дедушка находил меня стоящей у книжных полок, он предлагал мне сыграть с ним в шахматы. Мы садились за карточный стол посреди книг, и, пока играли, он после каждого хода спрашивал меня: «Ты уверена, что хочешь так пойти?» Я думала некоторое время и ходила иначе, а он спрашивал снова, пока, наконец, я не делала правильный ход, который бы его удовлетворил. Пока я изучала доску и искала победную комбинацию, он обсуждал со мной вопросы моральной философии, обнаруживая грандиозный словарный запас. Каждый раз, когда какое-то слово вызывало мой вопросительный взгляд, он посылал меня поискать его в толстом словаре.

В свое свободное время мой дед сочинял трактат по биомедицинской этике и составлял кроссворды на латыни. А я в свое свободное поджидала, когда он покинет комнату, чтобы переместить какую-нибудь из его бесчисленных безделушек хоть на полтора сантиметра со своего места, а потом с удовлетворением наблюдала, как он, вернувшись в комнату, в течение нескольких секунд находил беспорядок и возвращал безделушку в исходное положение.