Цивилизация. Новая история Западного мира - Роджер Осборн

В 1700 году, когда население Англии и Уэльса составляло 5,6 миллиона человек, Нидерландов — 1,9 миллиона, а Испании — 7,5 миллиона, во Франции проживали 21,4 миллиона человек. Эта огромная страна, своими границами и побережьями выходившая практически на все западноевропейские государства, за период, прошедший под сенью административного гения Мазарини и Кольбера, сумела стать крупнейшей державой Европы не только в географическом и демографическом, но и в хозяйственном и военном отношении. Революция XVII века, спровоцированная попыткой Мазарини в 1 648 году отстранить парламент от управления, во Франции потерпела неудачу, что оставило ее, в отличие от Англии и Нидерландов, централизованной автократией с абсолютным самодержцем во главе.

Франция тех времен представляла собой своеобразный парадокс. Она являлась центром европейских культурных и политических дебатов почти на всем протяжении XVIII века, французский был международным языком образования, интеллектуального обмена и дипломатии, французские архитекторы, мебельщики, портные и философы работали по всей Европе — и в то же время страной самоуправно повелевала династия Бурбонов, а свобода слова и высказывания на ее территории жестко ограничивались. Как бы то ни было, со смертью Людовика XIV в 1715 году атмосфера изменилась: французское государство перестало быть тем агрессивным интриганом, намерения которого вызывали настороженность и страху европейских соседей и собственных граждан. В условиях повсеместно распространившейся французской культуры образованные европейцы начинали воспринимать себя членами всеобщего человеческого братства. Мало того, что религиозные различия предстали во всей своей неуместности — казалось, что и национальным границам нет места на карте. Вольтер говорил о Европе как о «большой республике, разделенной на множество государств», а Руссо писал: «Нет больше ни Франции, ни Германии, ни Испании, ни даже англичан, а есть только европейцы. У всех одни и те же вкусы, одни и те же пристрастия, один и тот же образ жизни»; Монтескье верил, что он — «человек по природе и француз по прихоти обстоятельств». Войны, с точки зрения интеллектуалов, проистекали из эгоизма правителей, которые правдами и неправдами убеждают незадачливых и невежественных подданных, что те должны навлекать на других — и на себя — смерть и страдания. В войне враждующим династиям даже не приходило в голову интересоваться благополучием подданных. Раздавались даже призывы к учреждению международного органа, полномочного разрешать конфликты, обеспечивать безопасность и принуждать к миру Царство мира должно было обязательно наступить, если только разрушить традиционные барьеры, разделяющие людей. Некоторые авторы начали отстаивать ту точку зрения, что поведение государства принципиальным образом зависит от формы правления — чем более власть в государстве рассредоточена между людьми, тем оно миролюбивее и тем меньше вероятность, что оно начнет войну.

В этой оптимистической атмосфере французские философы обращались к данному Локком благосклонному толкованию человеческой природы как к основанию для построения идеального общества. Мы знаем Локка в первую очередь как основателя эмпиризма, философской концепции, согласно которой все наше знание о мире приходит через посредство чувств, однако в ту эпоху именно политическая философия обеспечила ему всеевропейскую славу и почетное звание «философа свободы».

В «Трактате о правлении», опубликованном в 1690 году, Локк признавал два главных фактора общественного бытия: естественное право и общественный договор. Исходя из естественного права, мы все свободны и равны по природе, но мы также объединяемся в общество (где можем стать неравными и менее свободными), чтобы обрести стабильность в жизни и в отношениях друг с другом. Естественное состояние не существует исторически, оно является сущностью человека, фундаментом его природы. Общественный договор, который мы заключаем между собой, подразумевает определенную уступку свободы и равенства с нашей стороны, имеющую целью достичь большего благополучия для всего общества и для каждого его члена по отдельности. Люди, в согласии с естественной свободой, вольны выбирать, какое правление для них желательно — монархия, олигархия или демократия. Но если люди выбирают монархию, монарх тем самым не наделяется властью отменять естественные права, которые присущи человеку изначально и стоят на страже его интересов. Монарх, который все‑таки идет на такой шаг, считается тираном и может быть законным образом низложен.

Вольтер и остальные французские philosophes (с готовностью принимавшие построения Локка) оказывались в странной ситуации. Увлеченно придававшиеся рациональному анализу общественных и политических вопросов, они были неспособны извлечь из своего знания практическую пользу. Изнутри Франция начала раскалываться на два параллельных мира: аппарат самодержавного правления, центр которого находился в Версале, и среду, охваченную брожением в умах под названием «просвещение» и существующую в дворянских собраниях, клубах, библиотеках и объединениях по всей стране. Эти два мира пересекались, так как сами основы государства, во Франции и не только, переживали в это время непрерывный процесс трансформации. На место режимов, в которых монарх был окружен свитой вассалов–аристократов, представлявших региональные политические единицы, приходили профессиональные администрации с министерствами, организованными по функциональному, а не региональному критерию. Специально созданное французское министерство иностранных дел было в 1714 году скопировано Испанией, в 1719 году — Россией и в 1728 году — Пруссией. По мере разрастания административного аппарата власти все отчетливее понимали, насколько плохо они знают страны, находящиеся под их управлением. Функциями государства становились сбор статистической информации и составление карт: первая официальная съемка британского побережья, к примеру, была предпринята в 1765 году. Плодом работы австрийского эквивалента британского Картографического управления в 1787 году стала впечатляющая «Йозефинская съемка» — гибрид переписи и топографического атласа, в котором перечислялись все постройки, реки, дороги и леса Габсбургской империи. Развитие государственной картографии одновременно указывало на идущий полным ходом процесс политического присвоения географической территории и на меняющийся характер отношений человека с природным миром.

Поскольку новому сословию администраторов и бюрократов требовалось образование и специальная подготовка, правительственная служба сделалась главным двигателем распространения грамотности и народного просвещения. В 1600 году уровень грамотности среди взрослого мужского населения в Англии и Уэльсе составлял примерно 25 процентов, тогда как во Франции— 16 процентов; в 1720 году тот же показатель равнялся 50 процентам для Англии и Уэльса и 29 процентам для Франции, а к 1800 году эти цифры уже достигли 65 и 50 процентов соответственно. В 1787 году французский журналист Себастьян Мерсье писал: «Читающих людей сегодня в десять раз больше, чем сто лет назад. Сегодня вы можете застать служанку в подвале или слугу в прихожей за чтением памфлета. Люди читают почти во всех классах общества, и это только радует».

Если в 1702 году в Лондоне существовала единственная ежедневная газета, «Дейли Курант», то в 1760 году их насчитывалось 4, а в 1790 году — 14; в 1727 году 25 газет издавалось в других английских городах, а ведомости гербового сбора за 1753 год показывают, что газет в стране продавалось 7 миллионов экземпляров. В 1726 году гость из Франции заметил: «Все англичане большие охотники до новостей. Рабочий люд привычно начинает день с того, что отправляется в местную кофейню почитать последние известия». Следует отметить, что образование и грамотность сохраняли существенную зависимость от общественного положения. Например, судя по официальным записям о бракосочетаниях за середину—конец XVIII века от 90 до 100 процентов мужчин мелкобуржуазного сословия и 70 процентов их жен умели читать и писать. Этой прослойке была глубоко противна идея начального образования для детей рабочих, поскольку грамотность дала бы последним шанс претендовать на ограниченное число мест в канцелярской службе. Даже либеральные умы считали образование для бедняков бессмысленной затеей. Вольтер писал: «Так как ничто, кроме ранней привычки, не способно заставить смириться с этим [тяжелым и монотонным трудом], следовательно, давать ничтожнейшим из людей больше того, что уготовило Провидение, значит причинять им бесспорный вред».