Избранное - Нора Георгиевна Адамян

— Вскипел чайник-то.

К Александру Семеновичу она не заходит — неловко, все ж таки он одинокий мужчина, но, стоя у полуоткрытых дверей его комнаты, ведет долгие разговоры. Он уже знает, как она выходила замуж.

— Мой-то из Москвы приехал к нам в деревню, свою родню проведать. Ну, девки все закрутились: москвич, москвич. А москвич изо всех меня выбрал.

Муж Марьи Трофимовны был каменщик. Поехали они вместе строить Москву.

— Никак сразу не понравилось. Скажи, плачу и плачу, хочу домой. Работа холодная, на высоте, гляну вниз — сердце мрет. А мой все смеется: «Обожди, говорит, еще как привыкнешь». И что ты думаешь — привыкла. Сейчас пойду по Москве, гляжу — и этот дом строили, и этот строили — стоят наши дома. На малярку-то я потом перешла…

О своем муже Марья Трофимовна говорит откровенно:

— Что ты! Золотой человек, если б не пил. А выпьет — зверь зверем. Вещи из дому таскать стал. Праздник приходит — мне надеть нечего. Стану ему говорить: «Васька, что ты делаешь, у тебя дети растут, пес ты подзаборный». Молчит. Это он не обижался. Ну, все ж таки сил моих не стало. Приведут его, бывало, со двора, расхристанного, грязного… Не выдержала, выгнала.

— Как — выгнала?

— А домой не пустила, и все. Мы только эту комнату получили, он на радостях и напился. А я дверь заперла. Он стучать. Хорошо, меня все соседи поддержали. Ничего, говорят, пусть стучит, не пускай. Постучал и ушел. Потом он у бабы одной в Текстильщиках пожил сколько-то и завербовался на Север. Вот что водка-то делает. А мужик очень хороший был, кого хочешь спроси.

— Хоть пишет оттуда?

— Сестре своей пишет. Пущай, мол, Машка мне поклонится и позовет, то я приеду. А я детям стала говорить — позовем отца ай нет? Борька, он у меня жалостливый, он согласился. Ежели, говорит, телевизор купит, то пущай едет. А Люська постарше, она помнит, как я одежу у соседей хоронила. «А на кой он нам», — говорит. Видишь ты, кланяться ему еще. Пущай он мне поклонится.

— А поклонится — примешь?

— Куды ж денешься… Он детям отец. Сестре, золовке моей, пишет: «Я свои ошибки сознал, вышел на широкую дорогу нашей жизни и с нее не сойду». Вон как. А там кто его знает…

Помолчав, она повторяет:

— Все ж таки он детям отец. Тут у нас во дворе жена у одного умерла. Ну он стал ко мне заходить. Татьяна меня все ругает: «Ты, говорит, женщина молодая, устраивай свою жизнь». А я все думаю: ладно, мужа-то я себе найду, а отца детям найду ли? Как он придет — я сейчас дверь в коридор настежь открою, так и сидим.

— Разговоров боишься?

— Что мне разговоры? Я тебе точно скажу: если промеж людей ничего нет, то и разговоров нет. Вот недалеко ходить — Галю нашу возьмем. Вроде бы Анатолий ей просто знакомый. Придет, шампанское попьет и уйдет. А парень этот, Леонид, вроде бы муж. И приехали они вместе с курорта, и жил он у нее в комнате. А все знают, что Анатолий ребенку отец, а с Леонидом у нее ничего и не было вовсе.

— Как же это не было — в одной комнате жили!

— А вот не было. На курорт она уезжала веселая, с Анатолием все по телефону уговаривалась. Потом, смотрим, приезжает с ней этот Леонид. Вроде она на курорте замуж за него вышла, он здесь с месяц поживет и опять к себе на работу уедет. Водки купила, колбасы, консервов, позвала нас, чтоб поздравили. Ну, мы поздравили, как полагается. Только молодой еще и рюмочку не выпил, а все допытывается, как ему на Красную площадь проехать, Мавзолей посмотреть, да как в Третьяковскую галерею — это где картины смотрят, мы туда с бригадой ходили. Еще ему музей какой-то надо. И ездил он от зари до зари — приедет ночью, ноги его не держат. И Галя к нему без внимания. Голодный ли он, сытый. Когда чего сварит, а когда и нет. Сама она тогда беременная была. Один кефир пила. И он, вижу, стесняется ее спросить. Я ей другой раз шутейно скажу: «Что ты мужика своего не кормишь?» Молчит. Сердится. Сколько раз я ему, бывало, налью лапши или щей.

А один раз слышно, она в комнате кричит: «Мне эта комедия надоела!» Он в кухню вышел расстроенный, белый весь. «Я, говорит, сам не навязывался, на все был согласный, даже в загс сходить». Тут она его опять в комнату позвала. Какой там был разговор — не знаю, но проводила она его по-хорошему. Котлет нажарила, яиц наварила. Вместо месяца он с неделю всего и жил. А Тимка родился — есть на кого сказать.

Тимку в квартире любили все. Александр Семенович считал, что дети достойны внимания лет с двух-трех. Но однажды он открыл дверь Гале, когда она несла закутанного мальчика. Почти машинально Александр Семенович пощелкал ему пальцами, и вдруг разошлись бровки, широко раздвинулся четкий ротик, заиграла на щеке глубокая ямка. Ему была подарена такая доверчивая, щедрая улыбка, что с тех пор Александр Семенович не упускал случая вызвать ее еще и еще.

Но в этот час, когда он поднимался к себе с кулечком ржаных лепешек, Тимка, конечно, уже спал. В комнате у Танечки и Кости разговаривал телевизор. На кухне ужинали Люська и Борька. Густой запах щей из кислой капусты носился по всей квартире.

В ванной горел свет. Галя стирала каждый вечер. Марья Трофимовна даже сердилась:

— Не столько носит, сколько стирает. День прошел — и с себя и с малого все стаскивает — и в воду. Давно ли ты это одеяльце сушила и опять его моешь?

— Ну вам-то что, — огрызалась Галя, — воды, что ли, жалко?

— А мне-то что, моя дуреха с тебя пример берет. Вчера, смотрю, шерстяное платье в ванную потянула. И двух месяцев не носила. Хорошо, я вовремя отняла.

И сейчас в ванной шумел газ, лилась вода и Галин голос напевал: «Мы с тобой два берега у одной реки».

На минуту Александру Семеновичу вспомнилась покинутая квартира. Хорошо проветренная кухня, тихие комнаты, белая ванна, которую никто не займет.

Именно сегодня ему не помешало бы перед сном полежать в теплой воде и постараться ничего не вспоминать. Ладно. Он отогнал и это пустое воспоминание.

Есть журналы, книги, горячий чай, музыка по радио — лучше всего рояль. Эту постоянную программу своего отдыха он выполнил полностью, плотно притворив дверь своей комнаты. И когда