Записные книжки. Воспоминания - Лидия Гинзбург

Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине.

Сегодняшних же потенциальных разгромщиков гложет тайная робость. В молодой навстречу им вставшей силе страшней всего то, что она демократична. Ей не пришьешь барство или стиляжество. Почти все плохо одеты. Разве что кой у кого волосы мохнатые. Брюки если и узкие, то дешевые. Впрочем, этико-политическая проблема узких брюк постепенно теряет свой накал.

Из сидящих здесь молодых почти никто еще не стал профессиональным литератором. Правда, многие об этом мечтают; но пока что они токари и инженеры, учителя и геологи. Они из тех пока, чьим трудом дышит страна. Они претендуют на то, что они-то и есть нормальные советские люди. В печатной форме оно, конечно, легче, потому что не видишь и особенно не слышишь противника. Устно же с ними трудно. Трудно, когда смеются.

Наступление начал Кежун в перерыве. Разговор кулуарный, потому что он, к сожалению, должен уйти. Ему больше нравится Соснора, потому что это ближе к жизни. У Кушнера – все книжно, все литература.

Суждение заранее заданное. На самом деле сугубо литературен Соснора с его ритмическими изысками. Но про Соснору почему-то решено, что он более свой (фамилия? работа на заводе?); решено главным образом в порядке противопоставления Кушнеру. Следовательно, Соснора не интеллигентский, не книжный, не космополитический. И не о нем будет речь.

Сначала высказываются уже принятые в Союз писатели. Слово предоставляется молодому поэту. Все сразу должны понять: это критика не с каких-нибудь замшело-реалистических позиций. В ней, напротив того, слышится поступь атомного века. – Знакомые ребята, физики, мне рассказывали… Далее – о кибернетических машинах и кибернетической информации – … так вот у Кушнера больше информации. Но мне это чужое. Я тут не вижу активного отношения к жизни. Соснора мне ближе по духу, но его стихи, надо признать, содержат мало информации, то есть мыслей.

За кибернетической критикой следует почвенная. Другой молодой поэт – большой, худой человек, темноволосый, с большим лицом, правильным и несколько деревянным. Выступление кондовое, но с парадоксом. Противник признан. Вообще, и через враждебные речи проходит мотив относительного признания (огульное охаивание и дубинка запрещены). Эта же речь вся на кокетливом парадоксе – приятия неприемлемого. Он первый начинает настоящий, большой разговор. «Прямо режу: замечательный поэт. Да, мне это не близко. А я говорю – замечательный. Через „не хочу“ говорю. Мысль в его стихах признаю. А его тут похлопывают, поглаживают. Чего вы мельтешитесь? – Когда перед вами поэт. Настоящий. Только зачем было аплодировать? Здесь не театр. Люди пришли для серьезного разговора. Это все дружки, дружки. Вот тебе аплодируют, поэтому у тебя до сих пор и нет книги (проговорился: потому что ты представляешь движение умов. Одного, случайного признать можно, течение – признать страшно). Ты их не слушай, выходи на широкую дорогу».

Непредусмотренное великодушие выступающего (архисвоего) – это была уже путаница, деморализовавшая тех, кто подготовил скандал. Вышел паренек в клетчатой рубашке с расстегнутым воротником и сказал: «Я ничего не понял…» Формула эта считалась без промаха разящей. В пастернаковские дни ее мощно развернул Кочетов, в «Литгазете», в письме некоего производственника: «Поэт Пастернак? Г-ы-ы-ы! Что-то я о таком не слыхивал. Вот про Имярека и Имярека действительно знаю, что они поэты. Читал. А Пастернак – этот что-то мне не попадался… Ха-ха!»

Сработало. Но это на бумаге, которая терпит, а живые слушатели не терпят; они откликаются грозным смехом. И в этой голове, быть может, впервые в жизни шевелится: а так ли уж это хорошо: не понимать, так ли почетно… Я ничего не запомнил (а нужно ли этим гордиться?) … – Мне больше нравится Соснора, потому что, слушая его, я почувствовал себя русским.

Последнюю фразу, под неясный шум аудитории, он произносит робко. Такие фразы не произносят робко. Еще Козьма Прутков сказал: «Доказано опытом, что нельзя командовать шепотом».

Довольно молодой, но уже толстый человек говорит опять о вреде аплодисментов (подразумевается интеллигентская групповщина): «Вот вас уже предостерегали против дружков, которые заводят на дурную дорогу». И опять об аплодисментах. Наступление идет вяло.

Руководитель объединения хочет поднять тонус. Он выходит на середину комнаты, и лицо у него заранее испуганное. И кажется, он боится не столько молодой аудитории, сколько чего-то другого, что он силится рассмотреть буравящими глазами.

– Объявили великими поэтами… Что же это такое?

Голоса: – А кто это говорил? Кто?

– Так у вас получается.

Голоса: – Ах, получается…

– Я ничего не говорю – у него есть хорошие стихи (не допускать огульного охаивания, не допускать огульного охаивания). Но зачем же так, через край (не допускать огульного захваливания, не допускать…). А у него замкнутый мирок, мелкотемье. О Сосноре – мне он нравится больше, своим оптимизмом – меньше говорили, но тоже: талант, талант. Сколько талантов… Правильно тут сказано – как Кушнера захваливают дружки. Его ругать надо – для его же пользы.

Недобрый смех. Голоса: – Ну, этого было довольно. С него хватит!

– Ведь как тут сегодня говорили, не говорят о наших настоящих, больших ленинградских поэтах…

Любопытно, кого, кроме Прокофьева, он имеет в виду – Решетова? Авраменку? Вероятно, никого персонально. Не это важно. Важно, что не по чину хвалили. Опасное положение. В опасности, главное, его, оратора, назначение поэтом, дающее возможность не заниматься общественно полезным трудом.

И тут выступил человек, решивший нанести главный удар. Совсем молодой, очень худой, очень рыжий, лицо лезвием, без фаса, с резким преобладанием носа, глаза узкие. Пиджак поверх черной рубашки без галстука. Рабочий (этим здесь, кстати, никого не удивишь; Соснора, например, работает слесарем), член литобъединения и заочник II курса Литинститута в Москве. Он решил сказать то, что другие думали.

– Вы меня извините. Тут все грамотеи сидят…

Когда году в девятнадцатом подобное говорили люди в непросохших красноармейских шинелях – это было словом нового исторического слоя, подымающегося к культуре. Ну а на сорок пятом году революции, что это такое? В стране, где задумана уже всеобщая десятилетка? – не что иное, как гарантия простоты, верный признак принадлежности к своим.

– Если кто не так слово скажет, сразу шушукаются, пересмеиваются…

Растравленное самолюбие, кочетовский комплекс.

– Так уж вы извините, если не так скажу. Не привык выступать перед такой аудиторией…

Ирония. Подразумевается: хорошо, что он так не умеет говорить. Нехорошо – в частности, поэту – быть интеллигентным. Он не грамотей. Он тот, кому годами внушали, что он есть мера вещей, тот, который не слыхивал… И все, про что он не слыхивал, – это космополитические происки.

– Конечно, есть у Кушнера и хорошие стихи. И книга у него будет. Все это так. Но какие тут темы? Он засел в своей комнате. Увидел графин – написал про графин. Лев Мочалов, по-моему, убил Кушнера своим выступлением, когда сказал про него – этот поэт прежде всего интеллигентный человек…