Звездный попаданец - Виталий Храмов

– Скиталец? – слышу я удивлённый голос «полковника».

– Да, Рубеж, помощь нужна, – сказал Звёздный Пёс. – Из этой точки ушёл в подпространство корабль. Слишком давно, чтобы я узнал – куда. Я слышал, что у тебя есть оборудование, чтобы отследить такие следы в гипере.

– Брешут! – уверенно заявил Рубеж. – Не верь ты всяким сплетням! Я же вот не верю, что истребитель может за мгновение пролететь пару миллионов километров. В указанной тобой точке тебя встретят и проводят мои ребятки. Возражения не принимаются. Этим – будем в расчёте. Мне тоже интересно, что заставило тебя так кардинально изменить планы. На тебя это не похоже. Вот нюхом чую – неспроста это. Даже седалище зачесалось.

Адмирал внимательно всматривался в Звёздного Пса:

– Плохо выглядишь. Сколько раз тебе говорил, что ты уже давно не в том положении, чтобы лезть в пекло первым. Допрыгаешься! Но! Чую также, что только смерть тебя исправит. Тьфу-тьфу на тебя! Удачи!

– Благодарю, Рубеж! – устало улыбнулся Пёс. – Кто мы будем, если изменим себе?

Рубеж кивнул, молча – мазнул угрюмым взглядом по нам с Ваней и отключился.

Никакой команды не было, но изменение курса корабля я почувствовал сразу. Потому что меня сильно вмазало в стену. Дополз до кресла, вскарабкался в него, упал в его компенсирующее поле. Правильно. Нечего нас жалеть. Жалеть надо – время. Оно – всегда – упущенное.

Обзорных экранов рядом со мной не было. Небольшое оконце иллюминатора показывало только черноту. Обычное в таких случаях проецирование сигнала на нейросеть мне было недоступно ввиду отсутствия сети как таковой. Вот и осталось только тупо смотреть прямо перед собой. Терпя перегрузки.

И – думать. Ибо теперь процесс этот стал очень небыстрым и очень непростым. Процесс размышлизмов, я имею в виду. И проклинать при этом судьбу-злодейку. Материть садистов и самого себя, с иронией вспоминая, как я гордился, каким я стал умным! Был – умным. Даже – заумным. В том самом негативном использовании этого выражения. Потому как стоило из меня пропасть нейроускорителям, имплантатам, искинам и вычислителям, ёмкостям хранения данных – всё! Сдулся умник. И оказалось, что тот уровень мыслящей активности, каким я владел всю жизнь, мой, базовый, так сказать, крайне неудовлетворительный. Стал. Привычный. Был. Раньше. А сейчас очень неприятно и больно ощущать себя тупорылым тугодумом. Очень некомфортно. Быть тупым.

Обретение нейросети и связанных с нею благ происходило незаметно и интуитивно понятно. Как само собой разумеющееся. Вся эта «дополненная реальность», внутренняя «форточка» в башке, управление техникой мысленными усилиями – всё это пришло постепенно. И незаметно стало обыденностью. А теперь – пропало. И ощущалось это – как потеря мною половины возможностей. Будто у меня отрезали вместо нейросети – левую сторону тела. И теперь – всё олрайт! Ослепший, оглохший, полупарализованный инвалид хрипит от перегрузок в кресле, неспособный даже активировать медблок «Кабши», чтобы ввести себе препараты, облегчающие перенесение перегрузок.

Ну и, разумеется, система, не видящая меня в упор без вшитых в меня «проводов, полупроводников и диодных пар», игнорировала наш переход в подпространство. Пёс и экипаж корабля – в отрубе. А вот мы с Ваней – смотрим друг на друга.

И поначалу широко разрекламированных прелестей подпространства я просто не заметил. И только потом увидел, что на корабле – имеется привычная атмосфера (а не разреженный, пересушенный воздух), притяжение, привычное мне, которое в Содружестве считается довольно немилосердным. Я заметил, что их стандарт силы тяжести меньше земного. Я не специалист, чтобы оперировать цифрами, но с таким притяжением, какое у них стандартно на станциях и кораблях, я бы на Земле стал бы абсолютным чемпионом по всем физическим дисциплинам. Стира, кстати, тоже считалась «тяжёлой» планетой. Хотя и там я мог влёгкую запрыгнуть в окно третьего этажа.

Так вот, на корабле вдруг стало светло и «тяжело». Но «Кабши» вновь перестал ощущаться. Как раньше.

– Вань, а Вань, – зову я друга.

Только вот его нет. И остальных – нет. И вообще – ничего нет. Никакого космоса, никакой безумной бойни всех против всех, этих головоломок, хитросплетений политики вселенских масштабов. Я сидел в любимом кресле у себя в зале, в собственной квартире, перед выключенным телевизором.

– Слава богу! Гля! – застонал я. – Сон, щука! Это всё – бред! Все ваши космосы, гля!

– Папа! – слышу я укоризненный голос дочери.

И резко, до хруста шейных позвонков, поворачиваюсь на голос. И вижу – девушку. Не дочку, какой её привык видеть. А девушку. Моего роста. С лицом, до боли знакомым. И грудью! Моя девочка – выросла. И довольно сильно! Особенно в некоторых местах. Обогнав в этом даже мать.

– Ты? – хриплю я внезапно перехваченным горлом. – Так… выросла!

– Папа, – лицо дочери встревожено, – тебе плохо?

– Плохо, доча! Очень плохо! – и из глаз моих побежала подсоленная вода.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает она меня.

И я начинаю ей рассказывать, как неожиданно для себя – оказался хрен знает где, хрен знает зачем. А хуже всего, что сразу же угодил в такой зубодробительный заворот, что от меня – почти ничего не осталось. Стал жаловаться, как мне всё это надоело, как я соскучился по простой тихой жизни, по нашему уютному дому, соскучился по тихим семейным вечерам с мелкими и простыми семейными заботами. Начинаю ей высказывать, не стесняясь в выражениях – взрослая уже, вон какие себе признаки отрастила, хм… Так вот, высказываю, где и в каком виде я видел все эти Содружества, империи, союзы диких и вольных, всех этих деятелей с их помыслами и замыслами, их планами и устремлениями.

Дочка слушала меня, пылая синевой своих глаз. А потом неожиданно говорит:

– А давай – споём!

– А давай! – махнул рукой я. И верно – расканючился тут, как дитя малое. – А что?

– Твоего любимого. Давай – «Кукушку»! – просит дочь, подбирая под себя ноги, как любила… любит её мать, одергивая сарафан, укрывая им свои круглые, по-детски ещё, коленки.

Улыбаюсь от умиления, запевая:

– Песен ещё не написанных сколько, скажи, кукушка?

А дочь, улыбнувшись, пропела чистым и звонким голосом:

– Пропой!

Удивился, но продолжил:

– В городе мне жить или на выселках? Камнем лежать или гореть…

– Звездой! – поёт дочь.

– Солнце моё, взгляни на меня! Моя ладонь превратилась в кулак! И если есть порох – дай и огня!

– Вот так! – тихо поёт дочь, кивая. – Вот так!

И громко, с неожиданной для меня силой и энергией запела так, что моя спина пошла волнами мурашей:

И со звоном её голоса – растаяла моя уютная квартира. Опять я оказался в утлой консервной банке, обжатой со всех сторон плотным, как бетон, вакуумом. И лишь впечатление – пузырится в душе.