Холм псов - Якуб Жульчик

Так продолжалось несколько дней. Очень плохих дней. Естественно, с героином все было прекрасно. Но он закончился. Последний раз я заторчал где-то на лавке на рассвете, в Брудновском парке. Помню, что подумал: мне уже не должно хотеться есть и пить. Пот меня прошиб где-то ближе к полдню. Вечером болели мышцы – так, словно кто-то впрыскивал в них кислоту из аккумулятора. Целую ночь я кусал себя за руки, чтобы как-то это вынести, перебить боль другой болью.

Так продолжалось пару дней, и как бы мне было научиться на это реагировать? К следующему полудню я знал, что должен украсть у кого-то кошелек, вырвать сумочку, сделать что угодно, только бы позвонить Ксаверию. Отсутствие телефона не было слишком большой проблемой. Его номер, единственный из всех, я знал наизусть.

Когда нечто тянется неизменно, на это не обращают внимания. Обращают внимание на то, что болит, смердит, кусает. Человек становится собакой. Больной собакой. Собакой, которую следует усыпить.

На той девушке была – кажется – дорогая одежда, из сумочки она вынула телефон, который показался мне новейшей моделью, потому что был большим и плоским, а к тому же она выходила из банка. Все это случилось около площади Спасителя, напротив магазина промтоваров. Это было быстрое решение. Она стояла на улице, разговаривала, сумку держала в руках.

Я стоял рядом. Был грязным. Она не обращала на меня никакого внимания.

Ни мой отец, ни Гжесь никогда не узнали бы об этом.

Я едва держался на ногах, в голове стояла единственная картинка: лифт, молниеносно съезжающий вниз по бесконечно глубокой шахте. Это была моя боль. Всякий раз, когда я думал, что достиг дна, последнего этажа, лифт ехал все ниже.

Я подскочил и схватил ее сумку. Мало кто так сильно не доверяет реальности, чтобы постоянно прижимать к себе то, что у него есть, как матери прижимают к себе детей в фильмах о Второй мировой.

Я вырвал у нее сумочку и побежал в сторону Бельведерской, а люди на улице закричали. Мой мозг тогда состоял из простейших импульсов. Я побежал, но убежал недалеко. Что-то толкнуло меня, я приземлился на тротуар. Почувствовал удар. Было не слишком больно. Бывало и сильнее. Будь боль сильнее, возможно, тогда бы это помогло.

– Ты, ворюга, сучара штопаный! – парень был лысым, крепким, но не увальнем, пинал меня с легкостью, как пинают детский мяч. А потом он вздернул меня, чтобы ударить снова, уже в голову, адски сильно. Я осунулся на землю, кто-то выключил питание, последнее, что я почувствовал – это запах скошенной травы и бензина.

Наверняка он отдал сумочку той девушке. Может, кто-то мог бы позвонить в скорую или в муниципальную полицию, но всем было все равно.

– Вставай, – она стояла надо мной, стояла как ангел. Я помню, что на ней было платье с забавным узором из каких-то фруктов – кажется, это были арбузы. А я превратился в собаку, мне не могла нравиться женщина, человек – это другой вид. Но когда я был человеком, я любил женщин. Об этом я помнил. Знал, кто она.

– Вставай, – повторила она.

Я пошел за ней следом. Она забрала меня в скорую. Кажется, я плакал и трясся. Потом пошел с ней куда-то еще. И там остался. Она приходила. Раз в пару дней, когда закончилось худшее. Для этого худшего слов у меня нет. Кажется, меня привязывали. Из тела выходили дешевые бесы, вроде тех, что на обложках альбомов металлических групп. Они вставали напротив меня, с морд у них сыпался жгучий порошок, гной, они валяли меня в этом, поджигали. Из моего тела вышли Дарья с Гизмо, держались за руки, лица их были трупно-бледными. Моя мать вынула что-то изо рта рукой, оно пульсировало на ее ладони, она попросила, чтобы я это съел. Хотела меня накормить. У отца был нож, кажется, этого я почти не помню. Иногда мне кажется, все произошло из-за того, что я состою из дряни, как и большинство людей. Мозг перед лицом экстремальной ситуации начинает безумствовать, в голове тогда карамболь, сотни машин сталкиваются друг с другом, словно за рулем каждой сидит пьяница. Комиксы, хорроры, хеви-метал с кассет. Все, что покупалось в зыборкских киосках за деньги до деноминации – ни больше, ни меньше. Из этого я состою. Это моя кровь.

И еще женщина, которая держала голову в руках. Та, которую видел Гизмо.

– Тебя еще, сука, не хватало, – сказал я и принялся хохотать так громко, что прибежал санитар и сделал мне укол. После укола смеяться я перестал. А она все стояла там. Была страшнее смерти.

Только через пару дней я понял, где я нахожусь и с кем. Понял, что в том самом зале, где сижу я, отдыхает смешной старый беззубый чувак в спортивках, который забил свою жену кастрюлей; что тут есть девушка, она походит на студентку-маркетолога и постоянно говорит, что ее счета взломали и забрали все деньги. И есть худой печальный мужик, когда-то, кажется, радиожурналист, который открыл газ в своей квартире, но заискрила проводка и он, вместо того чтобы отравиться, получил ожог третьей степени всего тела, включая лицо. И еще был врач, который приказывал мне принимать таблетки, а потом отослал меня на закрытую терапию.

Юстина сказала мне свое имя только на третий раз. Я спросил, зачем она вообще сюда приходит. Она что-то говорила о моих глазах, пошутив, что они очень красивые. Потом долгое время я ее не видел, потому что вышел из больницы и отправился в «Монар» [96]. Нет особого смысла рассказывать, каково там было. Я в совершенстве научился ухаживать за огородиком и делать раствор для стройки. А еще пилить и строгать. Отец такому никогда меня не учил. Всегда, когда должен был что-то мне объяснять, почти сразу принимался орать.

Юстина не ждала, когда я наконец покину «Монар», ничего подобного. Она вообще меня не знала, не знала, кто я такой. То есть знала, что я парень, который написал известную книжку, а потом скатился. Даже читала эту книжку. Когда-то. Но знала только это – то есть ничего, потому что книжку написал некто, кем я был восемь лет назад, некто, кто был обижен и молод, и голоден, и резок. Некто, кто существовал.

Это я хотел ее узнать. В конце концов, она спасла мне жизнь. Я хотел узнать, что ее к этому склонило. Я проведал ее в первый же день после того, как вышел. У меня не было никого другого, кого бы я мог проведать. У меня не было денег, чтобы пригласить ее на ужин, в кино, пригласить куда бы то ни было. Ночью я влез в общественный сквер и нарвал там цветов. Помню, лифт не работал, и мне пришлось идти к ней на десятый этаж. Сперва она была скованна, немного не знала, что делать, наверняка у нее была надежда, что я просто поблагодарю и уйду. Я был уверен, что у нее кто-то есть. Но не принимал во внимание, что между нами кто-то мог стоять. Я был собакой, залеченной, но собакой. Я пах как собака. У меня была пустая голова, руки как у работяги: грубые, сбитые, со сломанными ногтями. Цветы ее рассмешили. Она поставила их в банку от оливок. Сказала, что сделает мне кофе. Это был лучший кофе, который я пил в своей жизни. Мы разговорились. Одни книги, одни фильмы, понятное дело, это обычно, но тогда я чувствовал, словно глотаю золотые монеты. Мои шутки ее смешили. Я хотел быстренько уйти. Не хотел ей мешать. Для нее это обычный вечер, а я вспоминал, каково оно – быть человеком. Притворялся человеком, хотя мне в тот момент хотелось лаять. Я на самом деле хотел вернуться в Зыборк. Может, сказал так, чтобы остаться, после того как рассказал ей о своей отце и о том, что там случилось.