Эволюция человека. Книга 3. Кости, гены и культура - Елена Наймарк

Благодаря программе Pan African Programme: The Cultured Chimpanzee на сегодняшний день удалось собрать столько данных по культурным особенностям сообществ шимпанзе, что уже стало возможным выявление некоторых общих закономерностей. Так, в 2019 году исследователи обработали данные по 144 сообществам, показав, что богатство поведенческого репертуара шимпанзе убывает по мере роста антропогенной нагрузки (Kühl et al., 2019). Одно из возможных объяснений состоит в том, что человеческая деятельность подрывает ресурсную базу диких шимпанзе и ведет к фрагментации местообитаний. В результате численность шимпанзе сокращается, а контакты между группами оказываются затруднены, что негативно сказывается на сохранении и распространении культурных традиций. Эти результаты показывают, что в охране нуждается не только генетическое разнообразие высших приматов, но и их культурное наследие.

Пора вернуться к разговору, начатому в главе 9, о положительных обратных связях, лежавших в основе сверхбыстрого развития мозга и разума у рода Homo. Мы упомянули три популярные идеи, а именно: 1) “мозг для привлечения и выбора партнеров” – половой отбор на интеллект (книга 1, глава 7); 2) “мозг для повышения социального статуса” – теория макиавеллиевского интеллекта, предполагающая, что основным стимулом для развития мозга у приматов являются сложные социальные отношения, требующие умения понимать мотивы и намерения соплеменников, предвидеть их реакции на свои поступки, хитрить, манипулировать и заботиться о своей репутации (книга 2, глава 4); 3) “мозг для внутригрупповой кооперации” – теория, согласно которой развитие мозга подстегивалось межгрупповой конкуренцией, достаточно жесткой, чтобы хорошими шансами на выживание и размножение обладали лишь члены сплоченных коллективов, способных к организованным действиям на благо всей группы (книга 2, глава 5). В последнее время в научной литературе стал чаще обсуждаться еще один возможный механизм самоподдерживающейся эволюции мозга и разума – “мозг для социального обучения и культуры”. Этот механизм, потенциально способный вобрать в себя и объединить три предыдущие идеи (и сверх того некоторые другие), называют культурным драйвом или гипотезой культурного мозга. О нем и пойдет речь в заключительной главе.

О культурном драйве подробно рассказывает Кевин Лаланд, эволюционный биолог из Сент-Эндрюсского университета, в своей книге “Неоконченная симфония Дарвина. Как культура создала человеческий разум” (Laland, 2017)[55].

Впервые термин “культурный драйв” в смысле, похожем на нынешний, использовал выдающийся генетик Алан Уилсон (1934–1991). Между прочим, именно пионерские работы Уилсона по ДНК-генеалогии легли в основу концепции “митохондриальной Евы”, породившей так много кривотолков. Но о митохондриальных Евах мы уже рассказали (книга 1, глава 3, раздел “Митохондриальная Ева и игрек-хромосомный Адам в африканском Эдеме”), а сейчас речь о другой идее Уилсона – о культурном драйве. В статье, опубликованной в 1985 году в журнале Scientific American, Уилсон предположил, что развитие когнитивных способностей, в том числе способностей к социальному обучению и культурной передаче поведенческих признаков, может ускорять биологическую эволюцию (Wilson, 1985).

Идея в следующем. Животные, более сообразительные и более других способные к обучению, чаще изобретают новые варианты поведения и эффективнее передают поведенческие инновации сородичам (например, младшие учатся у старших). Так создаются культурные традиции. Они формируют поведение животных, тем самым создавая новые направления отбора. Допустим, к примеру, что некие животные научились залезать на деревья при виде хищника и это поведение сохраняется в популяции как культурная традиция. Если оно сильно повышает выживаемость, то отбор будет благоприятствовать тем индивидам, которые быстрее учатся этому поведению и эффективнее его осуществляют. Это может привести как к улучшению врожденных способностей к обучению, так и к эволюции цепких пальцев и когтей. Такое поведение даже может в итоге стать инстинктивным, то есть животные будут уже без всякого обучения, на автомате карабкаться вверх по стволам при виде хищника. Правда, у приматов наличие инстинктов в строгом этологическом смысле (то есть сложных и полностью врожденных последовательностей действий, совершаемых в ответ на определенный стимул) под большим сомнением: совсем без обучения никакое сложное адаптивное поведение у них не формируется. Так или иначе, в рассматриваемой гипотетической ситуации сначала возникает поведенческая (культурная) традиция, а уже потом эта традиция, меняя направленность и силу отбора, заставляет популяцию эволюционировать в новом направлении. Получается, что культура направляет эволюцию. Чем лучше развиты у животных умственные способности (включая умение учиться у других), тем сильнее эволюция должна зависеть от культуры.

Вообще-то мы уже рассказывали об этом эволюционном механизме, хоть и под другим названием (книга 2, глава 3, раздел “Эффект Болдуина: обучение направляет эволюцию”). Вдобавок к культурному драйву и эффекту Болдуина есть еще и третий термин с похожим смыслом – создание культурной ниши. Последний термин подчеркивает, что животные, приобретая новое поведение, тем самым фактически создают себе новую экологическую нишу со всеми вытекающими из этого эволюционными последствиями (Laland et al., 2001; Laland, O’Brien, 2011).

Например, если все научатся заворачиваться в шкуры при наступлении холодной погоды или разделывать туши крупных животных каменными орудиями, чтобы эффективно конкурировать за мясные ресурсы саванны с гигантскими гиенами и другими падальщиками, то чем это не новая экологическая ниша, к которой популяция теперь неизбежно начнет адаптироваться под действием естественного отбора? Адаптация к такой культурной нише может иметь важные эволюционные последствия: от уменьшения зубов, челюстей и кишечника и ослабления энергетических ограничений на рост мозга до утраты волосяного покрова. Правда, люди утратили шерсть, скорее всего, не из-за одежды, а из-за появления постоянных поселений и обострившихся в связи с этим проблем с паразитами (книга 2, глава 5, раздел “Мораль и отвращение”). Или, может быть, это произошло в рамках адаптации к бегу на длинные дистанции под палящим солнцем – некоторые африканские охотники-собиратели до сих пор практикуют охоту выносливостью, преследуя зебру или антилопу до полного изнеможения быстроногой жертвы. Подробный разбор гипотез, предложенных для объяснения человеческой безволосости, приведен в книге Александра Соколова “Странная обезьяна. Куда делась шерсть и почему люди разного цвета” (Соколов, 2020). Нам сейчас важно осознать, что и одежда, и постоянные поселения, и охота выносливостью – все это не что иное, как культурные традиции, формирующие культурную нишу. Эти адаптации прописаны в культуре, а не в генах. Но вот отсутствие шерсти и чрезвычайно сильное развитие потовых желез у людей – это уже настоящие биологические, то есть генетически обусловленные, адаптации. Адаптации к культурной нише, развившиеся под действием естественного отбора, направлявшегося культурой.