Белый Шанхай - Эльвира Барякина

Ада онемела.

– Вы мне не папочка, чтобы следить за моей нравственностью, – медленно выговорила она.

Клим схватил ее за руку, силой усадил на табурет:

– Ты хоть понимаешь, во что он тебя вовлек?!

Ада пыталась вырваться; они кричали друг на друга, мгновенно разъярившись, и только стук метлы Чэня («Уймите вашу женщину!») заставил их, тяжело дышащих, умолкнуть.

Ада сказала, что Клим не имеет права вмешиваться в ее дела. Он никогда о ней не заботился, он отвел ее в «Гавану», он жил за ее счет, он бросил ее и приходил к ней только тогда, когда ему негде было ночевать, – десятки справедливых обвинений.

– И после этого вы хотите, чтобы я перед вами отчитывалась?

Клим выпустил ее руку. На запястье Ады остались белые следы от его пальцев.

– Вы дурак! – шмыгнула она носом. – Если бы я стала любовницей мистера Даниэля, я бы, наверное, не жила в «Доме надежды»!

– Но он подарил тебе аэроплан!

– И что?

– А то, что он стоит многие тысячи, и за эти деньги Бернар мог бы скупить половину женщин в Шанхае.

– Может, он влюблен в меня?

– Так почему он не развелся с Эдной и не женился на тебе? Этот подарок – фикция чистой воды: ты не умеешь управлять аэропланом, ты даже понятия не имеешь, кому и как его можно продать. С тем же успехом Бернар мог подарить тебе луну. Что он потребовал взамен?

Ада испуганно взглянула на него. Вид у нее был жалкий.

– Он хотел, чтобы я дождалась его.

– Ада, прости меня… – Клим обнял ее, прижал ее голову к себе. – Обещай, что будешь очень осторожна. И постарайся держаться подальше от мистера Бернара: этот человек не тот, за кого он себя выдает.

– Откуда вы знаете?

– Поверь мне, я знаю.

С Эдной Клим созвонился (телефон наконец заработал):

– Нам надо поговорить.

Она пригласила его к себе. Как в старые добрые времена, они сидели в ее кабинете.

– Так что, у нас конференция обманутых супругов? – с усмешкой проговорила Эдна.

Она подурнела. Волосы надо лбом выгорели до неестественного апельсинового оттенка. Веснушки размывали черты лица.

– Нина изменяет вам с моим мужем? – спросила Эдна.

Клим отвел взгляд:

– Не знаю. Собственно, поэтому я и пришел: я должен понять, что происходит.

Он не мог быть до конца откровенен с Эдной. Измученной любовью женщине нельзя говорить, что от предмета ее страсти, как жар от паровозной топки, исходит опасность. Клим чуял ее, но не мог объяснить.

Эдна сказала, что тоже понятия не имеет, что связывает Нину и Даниэля. Она вообще мало что знала о своем супруге.

– Чем он занимался до приезда в Шанхай? – спросил Клим.

– Я никогда не расспрашивала. Он скрытный человек, и я подумала, что ему будет неприятно, если я полезу к нему в душу.

– Куда он уехал?

– В провинцию Гуандун – за чаем.

– Точно?

– Я сама посадила его на пароход, следующий в Кантон. Там выращивают какой-то редкий сорт улуна:[57]Даниэль сказал, что клиенты в Европе очень заинтересованы в этих поставках.

Клим ушел, недовольный собой, Эдной, всем на свете. Разговор получился бессмысленный, как допрос свидетеля на суде, когда все и так давно запротоколировано. К чему эти розыски? Нину не переделаешь – даже если она выяснит, что ее Даниэль пьет людскую кровь и ночует в гробу.

Можно, конечно, сказать ей, что мистер Бернар всем наврал: уехал в Кантон, но вовсе не за чаем – закупки делаются в апреле и мае, а сейчас июль. Но эта таинственность лишь распалит ее воображение.

Нина потушила лампу, прижалась к Климу, поцеловала его в ямку у ключицы. Он лежал, закрытый до пояса шелковой простыней; дыхание ровное, спокойное.

Она провела пальцами по его груди. Клим снял с себя ее ладонь.

Все молча.

В первый раз в жизни он отказался от нее.

– Клим?

– Что?

Ей хотелось сочувствия, лишнего подтверждения, что она любима. Нина сама не ожидала, насколько больно ее ранит известие о том, что Даниэль предпочел ей гувернантку. Дело было не столько в ревности, сколько в недоумении: как он мог польститься на это малолетнее ничтожество?

Несколько дней Нина изводила себя мыслями: почему? Что в ней такого, в этой Аде? Молодость? Тощие тараканьи ляжечки? Сейчас, когда у Нины был Клим, когда у нее все наладилось, она вспоминала о своей страсти к Бернару со стыдливой досадой. Это была даже не влюбленность, а исступленная надежда на счастье, подпорка, которая помогала ей не упасть, когда она чувствовала себя совсем одинокой.

Нина вспомнила свой припадок бешенства, когда Тамара рассказала ей об аэроплане. Зря Климу рассказала. Уж сколько раз твердила себе: если сомневаешься, говорить или не говорить, – молчи. Но он когда-то уверял ее, что ему можно рассказывать все что угодно: «Я пойму». Понял ли?

– Клим, обними меня.

Он поднялся. Нина испуганно села на кровати:

– Ты куда?

– Горло болит. Пойду что-нибудь приму.

Нина по шагам поняла, что он направился не в ванную, где висел аптечный шкапчик, а в детскую. Она ждала его десять минут, двадцать…

В детской горел ночник, на ковре валялись плюшевые звери. Клим сидел в изножье кроватки: спина сгорблена, локти уперты в колени, пальцы сцеплены. В абажуре ночника были пробиты звезды, их отсветы горели на плече у Клима.

– Папа, накрой меня, – проговорила Китти во сне.

Клим укрыл смуглые ножки.

– И зайца дай.

Дал зайца.

Нина открыла пошире дверь, хотела войти, но Клим замахал на нее рукой:

– Иди, иди – разбудишь.

Клим отвел Серафима к полковнику Лазареву. Давеча встретил его на улице – батюшка имел вид помятый, одно ухо распухло.

– Ну что, уволили меня из «Колумбии» за вечно расквашенную рожу, – вздохнул он. – Так что я в «Большом мире» обретаюсь. А там бьют, конечно. Не успею отлежаться – опять зовут. Китайцам счастье, когда ихний боец укладывает белого человека. Особенно здорового, вроде меня. Одному казаку нашему, тоже боксеру, ребро сломали, так оно ему печенку насквозь пробило.

– Не ходи больше на ринг, – сказал Клим. – Я тебе другую работу подыщу.