Сердце Льва - 2 - Феликс Разумовский

Занятый своими мыслями, Хорст даже не заметил, как дошел до Фонтанки, перебрался через мост и, свернув на набережную, двинулся по узенькому, помнящему еще лучшие времена тротуару. Господи, сколько же лет назад они вот так же с Марией шли берегом этой сонной речки и ели мороженое. Возвращались из цирка, взбудораженные смелостью эквилибристов-мотоциклистов, гуттаперчивой гибкостью жонглеров-акробатов и бесшабашной лихостью бригады клоунов «Веселые ребята». Стерва-память сразу же перенесла Хорста в прошлое. Он услышал аромат сирени, дробное постукивание каблучков Марии, ее нежный, мелодичный голос, теплое, пахнущее миндалем дыхание… Да, да, точно, они шли тогда веселые и шалые, говорили ни о чем, целовались и ели мороженое. Пока обстоятельства в лице двух разудалых, ушатанных Хорстом граждан не привели их во двор аккуратного двухэтажного особнячка, оказавшегося детским садиком. На древнюю, на чугунных ножках, скамейку. А потом был пьяный разговорчивый фронтовик, пустивший их за сотенную в младшую группу. В неземное счастье за десять червонцев. На незастланных матрасах в незнакомом доме. На крыше его вроде бы был флюгер в виде пса.

«Ну да, точно, в виде пса, — Хорст внезапно остановился и улыбнулся как-то растерянно и непонимающе. — Куть-куть-куть, здравствуй, дружок». Он даже не заметил, как ноги сами собой привели его к тому особняку из прошлого — двухэтажному, за ажурной оградой, с ржавым длиннохвостым флюгером-барбосом. Только вот ворота были заперты, от кустов сирени не осталось и следа, а на месте карусели, песочницы, грибков серо распласталась парковочная площадка. Пустая, грязная, в мусорном конфетти. Да и вообще двор и особняк носили отпечаток заброшенности, неухоженности и забвения. Где вы, беззаботно смеющиеся детки? Где ты, радушный полупьяный фронтовик? Только тишина, пустота, да белые как саван буквы «sale» на окнах да ржавый пес, блюдущий всю эту запущенность и одичание…

«М-да, ничто не вечно под луной», — Хорст глубокомысленно вздохнул, тронул на воротах ажурный завиток, закурил и пошел прочь. Однако тут же остановился, застыл как вкопанный, глядя на рекламную, присобаченнную к ограде доску. Вот это да! Знакомый картофелеобразный нос, мясистые, правда, уже морщинистые щеки, черный, по-монашески повязанный платок. И надпись, крупно, кириллицей: «Карельский феномен! Баба Нюра!» Чуть ниже, уже по-цивильному, значилось: «С внучком Борисом». И был запечатлен ушастый, короткостриженны й отрок, на ушлой, просящей кирпича роже которого прямо-таки светились десять лет строгого режима. Еще ниже сообщалось, что бабуля с внучком легко нейтрализуют порчу, делают мощнейший приворот, излечивают всех занемогших, недужных и убогих. А происходить все эти чудеса будут сегодня после обеда, в близлежащем кинотеатре. Вход бесплатный.

«Ну и ну», — только-то и подумал Хорст, глянул задумчиво на часы и медленно, чтобы убить время, побрел в направлении центра. Однако лучше бы ему было поспешить — у кинотеатра уже собралась толпа. Яро волновались увечные, матерно ругались занемогшие, вяло причитали беременные, какая-то заплаканная женщина в берете прокладывала себе путь инвалидной коляской. В ней сидел парализованный парень без ноги, страшно изуродованный, в армейской униформе. Наконец двери кинотеатра открылись, здоровые, тесня увечных, беременных и занемогших, первыми ворвались в зал, за ними ринулись все самостоятельно ходящие, следом вкатили параличных, лязгнули железные запоры, и сразу наступила тишина. Только громко и утробно икал кто-то, да свихнувшая, не в себе, бабка монотонно бубнила:

— Целовалась бы еще, да болит влагалищо…

Потом, после продолжительного ожидания, народ в зале заволновался, зашептал, послышались сумбурные аплодисменты, и на сцену взошла-таки феноманальная баба Нюра, поддерживаемая под ручку внучком Борисом. Кудесница была в глухом черном платье, черном же платке и сияющих козловых ботах, похоже, в тех, в которых Хорст возил ее на остров Костяной. Внучок наоборот был во всем белом, не считая розового галстука и длинного бардового пиджака, которому больше подходило название лепень. Плюнув на ладонь, он пригладил поросль на черепе, кашлянул и принялся вещать о том, что его баба Нюра встает на зорьке каждый день и молится приснодеве до завтрака, за что та приснодева матерь божья дает ей, бабе Нюре, благодать, дабы могла она излечивать всех больных, занемогших и страждущих. А еще баба Нюра живет уже давно в схиме, аскезе и святости, за что преподобный Иоан Железноборский, от паралича исцеляющий, также дает ей силы на дело врачевания и благопривнесения. В общем, народ, не сомневайся. Моя бабуся крута в натуре, экстрасенс в законе и не идет в сравнение ни с одним лепилой. За базар отвечаю. Я сказал.

И баба Нюра начала творить дивное. У семи старушек она изгнала бесов, у восьми мастерски сняла сглаз, сделала трем молодицам вечный приворот, с легкостью воссоединила двадцать семь семей, заговорила зубы у четырех болящих, избавила от порчи десять мужиков, а уж сколько народу благословила на процветание и успех — не сосчитать. Параличные уходили от нее на своих ногах, беременные забывали о токсикозе, лысый папик на глазах превратился в хиппи, а седой дедок в жгучего брюнета. А по рядам уже пошли миловидные девушки, предлагая то портретик бабы Нюры, троекратно осененный ее же благословением, то амулетик, сделанный ее внучком Борисом, то обладающий волшебной силой корень-оберег, выкопанный аккурат на Ивана-Купалу. Ну как же такое не купить? Если оно триджы осененное и на Ивана-Купалу?..

Хорст участия в волшбе не принимал, в процессе излечения не участвовал, ничего из осененного не покупал — держался эдаким посторонним наблюдателем и взирал на действо со здоровым скепсисом. Однако уже под занавес представления он вдруг услышал в голове призывный глас и ощутил горячее желание взойти немедленно на сцену. «Это еще что за хренотень?» — Хорст недоуменно усмехнулся, попробовал взять себя в руки, однако голос все никак не унимался, бубнил настойчиво и монотонно: «Иди на сцену, иди на с цену, иди на сцену». Конечно не так рокочуще и могуче, как в свое время при меричке, но все равно весьма доходчиво и чувствительно.

А сеанс одновременного изцеления между тем закончился, и народ, ошалев от увиденного, взбаламученно подался на выход. Ни фига себе, чудеса! Да еще нахаляву! Впрочем, учитывая стоимость портретов и амулетов, банальной халявой здесь и не пахло. Пахло волшебством.

Хорст словно во сне двинулся по проходу со всеми, однако, подгоняемый призывным голосом, подался не к дверям, а на сцену. Медленно поднялся по скрипучим ступенькам, молча, почувствовав почему-то вдруг радость, приблизился к улыбающейся, зардевшейся Нюре.

— Здравствуй, Епифан батькович! — несколько торжественно сказала она, поклонилась ему в пояс и троекратно, не то чтобы по-христиански, но очень трепетно, облобызала. — Ну вот и свиделись. Я как раз намедни сон видела. О тебе. Обо мне. О нас, о том, как на Костяной ездили. В руку, значит, сон-то, в руку. Ишь ты, какой стал. Седой, важный. Знамо дело, генерал. В Питер-то как, надолго? По делам али как? Вижу, приезжий ты…

Выцветшие глаза ее лучились радостью, морщинистый подбородок подрагивал, пергаментные губы растягивались в улыбке.