Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— Не знаю. Просто есть, а потом уходи.

— У меня тетя — врач. Я сфотографирую вашу руку и спрошу ее мнения, — сказала Ифемелу.

— Спасибо.

Аиша доплетала молча. Потом сказала:

— У меня отец умри, я не еду.

— Что?

— В прошлом году. У меня отец умри, а я не еду. Из-за бумаг. Но, может, Чиджоке жени со мной, когда моя мать умри, я смогу ехать. Она сейчас болею. Но я ей шлю деньги.

На миг Ифемелу не нашлась со словами. Вялый тон Аиши, ее бесстрастное лицо многократно усиливали ее трагедию.

— Как жаль, Аиша.

— Я не знаю, чего Чиджоке не иди. Вы поговори с ним.

— Не волнуйтесь, Аиша. Все будет хорошо.

И тут, сразу после слов Ифемелу, Аиша заплакала. Глаза намокли, рот скривился, и с ее лицом стряслось ужасное: оно поникло в отчаянии. Она продолжала доплетать волосы Ифемелу, движения рук не изменились, а лицо, словно не принадлежа ее телу, сминалось все больше, слезы бежали из глаз, грудь ходила ходуном.

— Где Чиджоке работает? — спросила Ифемелу. — Я схожу к нему, поговорю.

Аиша уставилась на нее, слезы по-прежнему скользили по щекам.

— Я схожу и поговорю с Чиджоке, завтра, — повторила Ифемелу. — Вы мне только скажите, где он работает и во сколько у него перерыв.

Что она творит? Надо вставать и уходить, не втягиваться еще глубже в Аишины трясины, но не могла она встать и уйти. Она того и гляди уедет в Нигерию, увидит родителей, в Америку сможет вернуться, если пожелает, а тут Аиша, надеется, но не очень верит, что когда-нибудь повидается с матерью. Ифемелу поговорит с Чиджоке. Ну хоть что-то.

Она отряхнула одежду от возможных оставшихся волос и выдала Аише тонкую скатку долларов. Аиша разгладила их на ладони, шустро пересчитала, и Ифемелу задумалась, какая часть отойдет Мариаме, а какая — Аише. Она ждала, пока Аиша не сунет деньги в карман, а затем дала ей чаевые. Аиша приняла двадцатидолларовую купюру, глаза у нее просохли, лицо вновь сделалось бесстрастным.

— Спасибо.

В салоне сделалось густо от неловкости, и Ифемелу, словно чтобы разбавить ее, вновь оглядела прическу в зеркале, слегка оглаживая ее, вертя головой — убедиться, что все заплели.

— Спасибо.

Аиша двинулась к Ифемелу, будто хотела обнять, затем замерла в нерешительности. Ифемелу мягко подержала ее за плечи, а затем повернулась к двери.

Уже в поезде она размышляла, как именно будет уговаривать человека, который не рвется жениться, все же сделать это. Голова у нее болела, а волосы у висков, хоть Аиша и не заплетала их чересчур туго, все равно неудобно тянули — раздражали ей шею и действовали на нервы. Ифемелу мечтала вернуться домой, долго простоять под холодным душем, спрятать волосы под атласный капор и улечься на диване с ноутбуком. Поезд как раз затормозил у Принстонского вокзала, и тут у Ифемелу зазвонил телефон. Она остановилась на платформе — порыться в сумке, и поначалу, поскольку тетя Уджу несла что-то бессвязное, говорила и рыдала одновременно, Ифемелу померещилось, что тетя Уджу сказала, будто Дике умер. Но тетя Уджу говорила другое — «о нвучагоква, Дике анвучагоква». Дике при смерти.

— Он принял много таблеток, спустился в цоколь и лег там на диван! — восклицала тетя Уджу, голос дрожал от недоумения. — Я никогда не хожу в цоколь после работы. Йогу делаю только утром. Сегодня сам Господь велел мне спуститься, разморозить мясо в морозилке. Сам Господь! Я увидела, что Дике лежит, с виду весь потный, пот по всему телу, и я тут же запаниковала. Сказала, что эти люди дали моему сыну наркотики.

Ифемелу трясло. Поезд грохотал мимо, Ифемелу заткнула пальцем другое ухо — слышать тетю Уджу получше. Тетя говорила «признаки печеночного отравления», и Ифемелу подавилась этими словами, «печеночное отравление», своим замешательством, внезапной темнотой воздуха.

— Ифем? — переспросила тетя Уджу. — Ты здесь?

— Да. — Слова летели по долгому туннелю. — Что стряслось? Что именно стряслось, тетя? Что ты говоришь?

— Он заглотил целую склянку тайленола. Он сейчас в реанимации, все будет хорошо. Господь не готов был к его смерти, вот и все. — Тетя Уджу высморкалась — в трубке зашумело. — Ты знаешь, он принял и противорвотное, чтобы те таблетки остались у него внутри. Господь не готов был к его смерти.

— Завтра приеду, — сказала Ифемелу. А потом долго стояла на платформе и раздумывала, чем занималась, пока Дике глотал таблетки.

Обинзе часто поглядывал на свой «блэкберри» — слишком часто, даже когда вставал ночью в туалет, и хоть и посмеивался над собой, прекратить не мог. Четыре дня, четыре полных дня прошло, прежде чем она ответила. Его это обескуражило. Она никогда не играла в игры — обычно отвечала гораздо быстрее. Может, занята, говорил он себе, хотя отлично понимал, до чего удобная и неубедительная это причина — «занята». А может, она изменилась и стала женщиной, которая выжидает целых четыре дня, чтобы не показаться слишком рьяной, и эта мысль обескуражила его еще сильнее. Электронное письмо от нее было сердечным, но очень уж кратким, в нем она сообщала, что воодушевлена и нервничает — вот так бросить свою ту жизнь и вернуться домой, — но без подробностей. Когда именно она возвращается? И что ей так трудно оставить позади? Он погуглил черного американца еще разок, надеясь, кто знает, отыскать в блоге какой-нибудь пост об их расставании, но в блоге у черного американца были одни лишь ссылки на всякие академические труды. Один — о раннем хип-хопе как политическом активизме, и Обинзе прочел его в надежде, что он окажется глупым, но работа оказалась настолько любопытной, что Обинзе изучил ее целиком, и ему от этого стало тошно. Черный американец, как ни нелепо, стал ему соперником. Обинзе влез в «Фейсбук». Коси писала много, выкладывала фотоснимки и оставалась на связи с людьми, но он свой профиль некоторое время назад удалил. Поначалу «Фейсбук» его увлекал, призраки старых друзей внезапно обретали жизнь — с женами, мужьями, детьми и фотографиями, за которыми тянулись хвосты комментариев. Но Обинзе постепенно стало противно от налета ненастоящего, от прилежной возни с образами ради создания параллельной жизни, от снимков, которые люди делали с мыслью о «Фейсбуке», ловили в кадр то, чем гордились. Однако теперь он восстановился в «Фейсбуке», чтобы искать Ифемелу, но у нее ФБ-страницы не было. Возможно, эта соцсеть ее не обворожила — как и его. Обинзе это смутно порадовало: еще один пример их похожести. У ее черного американца «Фейсбук» был, но профиль открыт только для друзей, и на один безумный миг Обинзе подумывал послать ему запрос на дружбу — просто посмотреть, не найдется ли фотоснимков с Ифемелу. Он решил подождать несколько дней и лишь потом ответить, но оказался у себя в кабинете в тот вечер и сочинил ей длинное письмо о смерти своей матери. «Я никогда не думал, что она умрет, — пока она не умерла. Я понятно говорю?» Он обнаружил, что горе со временем не тускнеет — это такое летучее состояние бытия. Иногда боль возникала резко, как в тот день, когда ее домработница позвонила ему, рыдая, и сказала, что мать лежит на кровати бездыханная; бывало и так, что он забывал о ее смерти и походя строил планы слетать к ней на восток повидаться. Мама косо смотрела на его новообретенное богатство, словно не понимала мира, в котором человек может столько заработать так запросто. После того как он устроил ей сюрприз, купив новую машину, она сказала, что ее старая машина ее полностью устраивает, — «пежо-505», на которой она ездила с его средней школы. Он обеспечил доставку новой машины к ее дому — маленькая «хонда», которую мама не сочла бы слишком вычурной, — но, когда бы ни приезжал к ней в гости, видел, что автомобиль стоит в гараже, укрытый прозрачной вуалью пыли. Он отчетливо запомнил их последний разговор по телефону, за три дня до ее смерти, ее растущее недовольство работой и жизнью в студгородке.