Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Нет, — сказал я. — Это не очень подходит. Едем дальше.

Кайса по-прежнему ничего не говорила, молча села одновременно со мной на велосипед, и мы покатили вниз, она — стоя на педалях и притормаживая старательней, чем я.

Нет, все-таки нам лучше на дорожку, которая ведет на «Фину».

При этой мысли меня окатила волна страха. Ощущение было такое, как будто ты слишком высоко забрался на утес и стоишь на краю обрыва, зная, что теперь остается либо побороть страх и броситься в воду, либо сыграть труса.

Знает ли она, что произойдет дальше?

Я украдкой бросил взгляд на нее.

Ах, как волнуется ее грудь!

О, о, о!

Но лицо у нее оставалось серьезным. Как это понимать?

Мы соскочили с велосипедов и пошли дальше, вверх в сторону шоссе, в густой тени раскинувшихся высоко над нами лиственных крон. С тех пор как мы выехали из Хьенны, ни один из нас не произнес ни слова. Если сейчас заговорить, то о чем-то важном, а не о какой-нибудь ерунде.

Брюки на ней были хлопчатобумажные, пастельного зеленого цвета, шнуром затянутые на талии. Свободные в бедрах, они плотно облегали пах и зад. Сверху на ней была майка и тоненькая вязаная кофточка, белая с золотистым отливом. Ногти на пальцах, выглядывавших из босоножек, покрывал такой же бледно-розовый лак. На одной щиколотке поблескивал ножной браслет.

Она выглядела потрясающе.

Когда мы поднялись на главную дорогу и от того, что должно было произойти, нас уже отделяли только один длинный спуск и один подъем, я почувствовал, что больше всего мне хочется нажать на педали и дать деру. Вот так просто прибавить скорости и скрыться, исчезнув из ее жизни. А уж коли так, то какой мне смысл вообще останавливаться? Я точно так же могу уехать из дома, могу покинуть Тюбаккен, Трумёйю, Эуст-Агдер, Норвегию, Европу — отовсюду я могу уехать и оставить все позади. Меня будут называть летучим велосипедистом. Обреченным на веки вечные разъезжать по свету, освещая себе путь призрачным светом велосипедного фонаря под рулем.

— А куда мы все-таки едем? — спросила она, пока мы катили под уклон.

— Я знаю одно хорошее место, — сказал я. — Осталось уже недалеко.

На это она ничего не сказала. Мы проехали «Фину», я показал рукой на холм, возвышающийся среди деревьев, она опять соскочила с велосипеда, как только дорога сделалась круче. Лоб у нее заблестел, покрывшись испариной. Мы прошли мимо старого белого дома и старого красного сарая. Небо сияло безоблачной голубизной. Солнце стояло с запада над зеленой грядой холмов, безмолвное и палящее. Листва в его лучах горела огнем. Воздух звенел от птичьего пения. Меня затошнило. Мы вступили на тропинку. Свет сочился сквозь листву, точно, как я это себе представлял. Он рассеивался, как это бывает под водой, столбы света отвесно падали до земли.

Я остановился.

— Велики можем поставить здесь, — сказал я.

Так мы и сделали, выдвинув подножки. Я шагнул в лес. Она — за мной. Я высматривал место, где можно прилечь. С травой или мхом. Шаги наши звучали неестественно громко. Я не смел взглянуть на нее. Но она шла сзади. Вот. Тут будет хорошо.

— Может, заметим время и посмотрим, как долго у нас получится целоваться? — предложил я.

— Что? — переспросила она.

— У меня при себе часы, — сказал я. — У Тура получилось десять минут. А мы сумеем дольше.

Положив на землю часы, я отметил, что было без восемнадцати минут восемь, взял ее руками за плечи и отвел их, чтобы она откинулась назад, одновременно прижимая губы к ее губам. Когда мы совсем легли, я просунул ей в рот свой язык и притиснул к ее языку, остренькому и мягкому, похожему на ощупь на маленького зверька, и принялся безостановочно вращать языком у нее во рту. Руки я держал прижатыми к телу, ничем не прикасаясь к ней, кроме губ и языка. Тела наши лежали под сенью деревьев, как две вытащенные на берег лодки. Я целиком сосредоточился на том, чтобы вращать языком, не встречая препятствий, между тем как меня непрерывно жгла мысль о ее груди в такой близости от меня, о ее бедрах, таких близких, и о том, что между ними, под брюками и трусиками. Но дотронуться до нее я не смел. Она лежала с закрытыми глазами и вращала языком вокруг моего языка, мои глаза были открыты, и я нашарил часы, отыскал и подвинул в зону видимости. Прошло три минуты. Изо рта в уголку у нее узенькой струйкой натекла слюна. Она заерзала. Я прижался животом к земле, безостановочно вращая и вращая языком, вращая и вращая. Это было не так приятно, как я думал, вообще-то даже утомительно. Зашуршали раздавленные сухие листочки, попавшие ей под голову, когда она ее повернула. Во рту у нас скопилась густая слюна. Прошло семь минут. Остается четыре. «М-мм» — простонала она, и в этом звуке слышалось не наслаждение, а напротив, как будто ей что-то не так, она заворочалась, но я не отпускал, а подвинулся головой вслед за ней, продолжая вращать языком. Она открыла глаза, но посмотрела не на меня, ее взгляд был устремлен куда-то вверх, в небо. Девять минут. Корень языка сводило болезненной судорогой. Изо рта непрестанно текла слюна. Мои брекеты временами стукались о ее зубы. Вообще-то нам достаточно было выдержать десять минут и одну секунду, чтобы побить рекорд Туре. Сейчас как раз прошло столько времени. Но можно было побить его с разгромным счетом. Надо дотянуть до пятнадцати минут. Осталось всего пять. Но язык сковало болью, он словно распух, а слюни, которых почти не замечаешь, когда тепло, сейчас, когда они остывали на подбородке, вызывали почти омерзение. Двенадцать минут. Может, хватит? Нет, еще чуть-чуть! И еще чуть-чуть, и еще.

Ровно без трех минут восемь я оторвался он ее губ и поднял голову. Кайса встала и, не глядя на меня, утерла рукой рот.

— Мы продержались пятнадцать минут! — сказал я, вставая. — Мы побили его на пять минут!

Наши велосипеды, оставленные у тропинки, поблескивали нам издалека. Мы пошли к ним, она на ходу отряхнула брюки и свитер от листьев и сухих веточек.

— Погоди, — сказал я. — На спине тоже есть.

Она остановилась, и я снял у нее со спины приставшие к вязаному свитеру соринки.

— Все, — сказал я.

— Мне, кажется, уже пора домой, — сказала она, когда мы дошли до велосипедов.

— Мне тоже, — сказал я и, показывая наверх, добавил: — Там тропинка, она ведет через лес напрямик.

— Пока, — сказала она, садясь на велосипед, и поехала по ухабистой тропинке.

— Пока, — ответил я, взял велосипед за руль и повел его наверх к дому.

В этот вечер я лежал и в мечтах представлял себе ее груди, белые, как молоко, и большие, и все, чем мы могли бы заниматься тогда, лежа в лесу, пока наконец не уснул. Я должен был ей позвонить, потому что мы не договорились, когда мне приехать в субботу, но я все откладывал, пока не наступила суббота, с утра еще потянул время, дотянул до последнего, но в два часа все же сел на велосипед и отправился к телефонной будке. Оставалась и другая нерешенная проблема — мне полагалось возвращаться домой к девяти, что совершенно не соответствовало моей теперешней жизни. Не мог же я уйти в восемь часов, потому что мне пора ложиться спать! Что бы она обо мне подумала? Я попробовал намекнуть маме, что у меня намечены на вечер важные дела и нельзя ли мне по такому случаю вернуться домой в половине десятого, а то и вовсе в десять? Она поинтересовалась, куда это я собрался. Я ответил, что не могу этого сказать. Раз не можешь, то не получишь разрешения, сказала она на это. Мы должны знать, где ты находишься и чем занимаешься. Тогда, может быть, разрешим. Ты же сам понимаешь. Как не понять! Я уже готов был сдаться и сказать про Кайсу. Но сперва надо было с ней созвониться.