Источник - Джеймс Миченер

Риммон с удивлением заметил, что мать при этом говорит «я», и понял, что устами матери вещает кто-то другой; она же, придя в себя, в первый раз испытала загадочное понимание, что не произносила слов, которые срывались с ее губ. Оба понимали, что произошло нечто исключительно важное, и оба боялись разобраться в том, что же случилось. Риммон был не в состоянии поверить, что с ним разговаривал Яхве, потому что не считал себя достойным столь высокой чести. Гомера же понимала, что она невежественная женщина, которая не умеет ни читать, ни писать, а все ее имущество уместится в одном большом мешке. Ее никогда в жизни не любил ни один мужчина, а имя отца ее ребенка не сохранилось ни в каких свитках. Она была явно не тем человеком, с которым захотел бы разговаривать Яхве; того, кто мог представлять его, он нашел бы не у развалин сторожевых ворот. Ни Гомера, ни ее сын никоим образом не походили на пророков.

Пытаясь обрести здравый смысл, Риммон спросил:

– – Разве Сеннахериб не разрушил Иерусалим? Как Макор?

– Не думаю, – уже своим голосом сказала мать. Она смутно припомнила старую легенду, как был спасен город. – Вражеские когорты уже были готовы нанести удар, но тут они исчезли.

И как два обыкновенных пилигрима они вошли в город.

Перед ними предстало зрелище, которому не было равных в современном им мире – ни в юной Греции, где практиковались мистерии, ни в старом Египте, который устраивал пышные празднества в долине Нила. В Вавилоне и в Персии, набиравшей силы, они, конечно, были грандиознее, но только в Иерусалиме можно было увидеть высокий взлет души всего народа, пришедшего к блистательному храму, который несколько веков назад возвел царь Соломон. Здесь было средоточие веры евреев, которое и заставило Гомеру привести сюда своего сына, хотя она так и не могла понять цели своего путешествия, – но они оба преклонили колени перед храмом.

Затем Риммон вывел мать за стены города, на холм, засаженный оливками, у подножия которого тек Кедрон; здесь же в садах пышно цвели гранатовые деревья и росли овощи. Молодой крестьянин нарезал веток с деревьев и вырубил четыре шеста. Он стянул их веревками, сделав остов шалаша, в котором им с Гомерой предстояло спать восемь ночей. Все пространство холма, сколько видел глаз, было усеяно такими шалашами из веток. Покров их был таким редким, что человек, просыпаясь по ночам, видел звезды над головой. Таким образом евреи отдавали дань памяти тем десятилетиям одиночества в пустыне, когда в своих изодранных шатрах им довелось узнать Яхве, и каждый год люди Иудеи и Израиля ставили такие шалаши, как Гомера и Риммон.

Утром они поднялись рано, спустились с оливковой горы и вернулись в город, где преклонились перед храмом. Гомера осталась стоять снаружи вместе с другими женщинами, а ее сын вошел внутрь, чтобы увидеть святая святых, к которому допускались лишь несколько священников. Затем он присоединился к матери, и они стали свидетелями жертвоприношений животных, когда к алтарю вели упитанных быков, и здесь, в ходе торжественных обрядов, вдыхая клубы благовонного ладана, Риммон понял смысл беспрекословного почитания Яхве, и эта вера огненными знаками впечаталась в его сознание. Этот город навсегда остался в его памяти, и на шестой день Гомера услышала, как он шепчет: «О Иерусалим, пусть ослепнут мои глаза, если я забуду тебя, пусть отсохнет моя правая рука».

Но пилигримы проделали столь долгий путь в Иерусалим не только ради этих торжественных мгновений. После того как кончились дни поклонения, после того как были собраны колосья на полях и спелые виноградные гроздья легли под прессы, состоялся праздник песнопений, возобновившийся на древней земле Ханаана, и ничто не могло сравниться с той ночью, когда незамужние девушки Израиля в новых белых платьях отправлялись в виноградники по пути в Бетлехем, где хранились гроздья, предназначенные для этой церемонии, и выбирали одну из своей среды, чтобы она, подоткнув выше колен свое новое платье, танцевала на последних виноградных гроздьях, пока ее сестры волнующими голосами пели строки, полные ожидания и тоски:

Юноши, о юноши Иерусалима!

Поднимите глаза и посмотрите, кого,

Посмотрите, кого, посмотрите, кого

Вы возьмете в жены.

Ищите не красоту,

Не улыбки ищите,

А ищите девушку из хорошей семьи,

Из семьи, которая поклоняется Яхве.

И когда девушки танцевали в винных прессах, Риммон с растущим изумлением глазел на свежесть их лиц и веселье смеющихся глаз, которые в свете факелов мелькали перед ним, моля оценить их, выбрать свою суженую.

Спустя какое-то время девушка, чьи ноги по щиколотки утопали в давленых гроздьях, уставала и давала понять, чтобы ее заменили, и случайно получилось, что девушку из Иерусалима сменила красивая незнакомка с севера – Микал, дочь правителя Макора. Мужчина помог ей забраться в чашу пресса, и, когда она подоткнула новое платье, чтобы уберечь его от брызг сока, Риммон испытал странное чувство, что в какой-то мере это его платье – оно родилось на его кухне, и он видел этот наряд еще раньше Микал, – и оно, развеваясь, танцевало как бы само по себе, это прекрасное белое одеяние; и он сжал руку матери, благодаря ее за мастерство.

И тут его сердце взорвалось любовью, которая с тех пор никогда не покидала его, потому что танцевало не платье, а девушка качала головой в такт музыке и, смеясь, тщетно пыталась увернуться от струек сока, которые брызгали ей на платье, и, наконец, убедившись, что не в силах уберечь его, бросила придерживать подол и вскинула руки в воздух, кружась в стремительном ритме. Теперь она была залита пурпурным соком с ног а,о головы, струйки его стекали с подбородка, откуда она пыталась слизнуть их розовым язычком. То был первобытный обряд, напоминавший о древней истории евреев тех дней, когда они еще не знали ни Яхве, ни фараонов, и Риммон продолжал стоять как зачарованный, но, когда музыка примолкла и к прессу устремились другие девушки, именно он принял на руки Микал, и на мгновение она застыла в воздухе, глядя на него сверху вниз.

– Риммон! – воскликнула она и не сопротивлялась, когда он поставил ее на землю и стал стряхивать с платья капли виноградного сока, а когда его жесткая рука коснулась лица Микал, она не отпрянула, а подняла к нему подбородок, залитый липким соком, и Риммон поцеловал ее.

По пути домой из Иерусалима он сообщил матери, что собирается жениться на Микал, но она возразила на том основании, что еврейский парень не должен брать в жены девушку, чья семья больше хананеи, чем евреи. Риммон даже не стал прислушиваться к ее словам, и мать увидела в нем ту же самую твердость, которая за предыдущие десятилетия сформировалась у нее самой. Ее до глубины души обрадовало, что у сына есть характер, но в то же время, когда зашла речь о выборе жены, она испугалась и стала думать, как бы ей предотвратить это торопливое решение. И когда они прокладывали путь через болота к северу от Мегиддо, она небрежно спросила:

– Ты хоть знаешь, что означает имя правителя Иеремота?

Для евреев имя несет в себе важное значение, что неизвестно другим народам, и Риммон, догадываясь, какую цель преследует мать, сказал: