Евангелие страданий - Серен Кьеркегор

возмущен виновным. Это не кротость – простить своего врага, но кротость – простить седмижды семьдесят раз, ведь кроткий настолько заботится о том, чтобы простить, что это выглядит чуть ли не так, будто это он на самом деле нуждается в прощении – ведь кроткий, с совершенной достоверностью зная, насколько зависит для него прощение Небес от того, прощает ли он, действительно нуждается в том, чтобы простить своего врага.

Кротость несет, таким образом, тяжкое бремя легко, она так легко несет тяжкое бремя обиды, что даже проступок виновного становится словно бы меньше. Этой кротости не знает язычество – кротости, которая имеет одно в христианском смысле прекрасное качество: она остается без награды на земле и, значит, имеет еще одно прекрасное качество: ее награда велика на небесах.

Итак, мы сказали о том, как христианин легко несет тяжкое бремя; о том, что он, как и прочие люди, не избавлен от бремени, но поскольку он христианин, он несет свое бремя легко. Если кто и несет благое иго и, будучи тяжко обременен, несет легкое бремя, то только христианин!

Но когда Христос говорит о легком бремени, когда Он говорит: Мое бремя, тогда можно подумать, что есть какое-то особое бремя, которое Он возлагает на тех, кто следует за Ним. Он дал им нести легко обычные для людей бремена, но есть у христиан и некое особое легкое бремя. Каково же оно? Но сперва давайте спросим о том, какое из всех остальных бремён самое тяжелое? Вероятно, это сознание греха, о чем, впрочем, мы не будем здесь спорить. Но Тот, Кто разрешает от сознания греха, даруя вместо него сознание, что ты прощен: Он разрешает ведь от тяжкого бремени и вместо него дарует легкое.

Однако разве же это бремя, пусть даже оно и названо легким? Да, если кто не желает понимать, что быть прощенным это тоже бремя, пусть и легкое бремя, то он принимает прощение всуе. Прощение не должно быть заслужено, и потому оно не тяжко; но его не следует и принимать словно сущий пустяк: не настолько оно и легко. Прощение не требует себе награды, так что оно не является дорогостоящим; оно не требует себе награды, но оно не должно и вменяться в ничто: ведь слишком дорогой ценой оно куплено.

Смотри, и здесь нужна кротость для того, чтобы верить, чтобы нести легкое бремя прощения, чтобы нести радость прощения. Плоти и крови может казаться трудным нести это легкое бремя; но если становится трудно нести это легкое бремя, то дело здесь в строптивом нежелании верить; если же это бремя, напротив, становится столь легким, что его уже и вовсе нельзя назвать бременем, значит, оно было принято легкомысленно, принято всуе. Прощение, примирение с Богом – это бремя, которое легко нести, однако оно легко только для кротости, ведь для плоти и крови это тяжелейшее бремя, еще тяжелее, чем сознание греха, это бремя весьма досаждающее. Поэтому так же, как христиане всегда должны узнаваться по кротости, так и все сущностно христианское таково, что в него можно верить только в кротости. Всякий перегиб как в сторону мрачности, так и в сторону легкомыслия – это верный признак того, что веры здесь на самом деле нет. Ведь Христос пришел в мир не для того, чтобы сделать жизнь легкой в том смысле, как это понимает легкомысленный, и не для того, чтобы сделать ее трудной в том смысле, как понимает это мрачный, но для того, чтобы возложить на верующих это легкое бремя. Легкомысленный желает, чтобы забыто было все, его вера тщетна; мрачный желает, чтобы ничто не было забыто, его вера тщетна. Но тот, кто верует, верит, что все забыто, но так, что он несет одно легкое бремя, – ведь разве не несет он воспоминание о том, что ему все это прощено! Легкомысленный желает забыть даже и это воспоминание, желает, чтобы все было прощено и забыто. Но вера говорит: все забыто, помни, что это тебе прощено. Ведь можно забыть по-разному; можно забыть, потому что теперь уже думаешь о чем-то другом; можно забыть бездумно и легкомысленно; можно полагать, будто тебе все забыто, потому что ты сам все забыл; но вечная справедливость может и желает забыть одним только образом: прощая, – но ведь при этом верующий должен как раз не забыть, а напротив, помнить, что ему это прощено. Мрачный не желает забывать, он не желает помнить, что ему это прощено; он будет помнить вину: потому он неспособен верить. Но с прощения в верующем должна ведь начаться новая жизнь, так что прощение поэтому никак не может быть забыто. Здесь детоводителем ко Христу служит уже не закон, но Христово прощение, этот кроткий детоводитель, который не смеет напомнить о том, что забыто, и все же смеет постольку, поскольку говорит: не забудь лишь о том, что тебе это прощено. Это не просто забыто, но это забыто в прощении. Всякий раз, когда ты вспоминаешь прощение, это забыто, но когда ты забываешь прощение, это не забыто, и тогда ты потерял прощение.

И разве не в этом состоит легкое бремя? Если ты, мой слушатель, умеешь разъяснить это иначе, тогда разъясни мне это; я же не знаю ничего, кроме этой простоты веры, которая, впрочем, сопрягается с трудной беседой, ведь всегда трудна беседа, в которой ставятся рядом столь разные слова, как: легкое и – бремя. Это трудная беседа, да, но человеческая жизнь тоже ведь не лишена трудностей. Но эта трудная беседа предназначена для понимания, так же, как трудности жизни – для того, чтобы их нести, а для христианина – чтобы нести их легко, – ведь иго ему во благо, и бремя легко для него.

Глава III

Детей лучше всего можно узнать, когда наблюдаешь за их игрой, юношей же, когда слышишь об их желаниях, о том, кем они хотели бы стать в мире или чего они желали бы от мира. Ведь в выборе есть жизненная серьезность, и даже дурацкий выбор, над которым почти невозможно не посмеяться, все же серьезен, серьезен прискорбным образом; но желать – это забава, так же, как отгадывать, и все же юношу лучше всего можно узнать по тому, чего он желает. Выбор, поскольку он сам есть нечто действительное, встречает многообразные ограничения со стороны действительности; условия выбора могут быть ограничены, действительная ситуация выбора во многих отношениях утесняет выбирающего, но также во многих отношениях служит ему подспорьем.