"Крестоносцы" войны - Стефан Гейм

— Так вот, Иетс, — сказал Уиллоуби неожиданно изменившимся голосом, — укладывайте ваши вещи и будьте готовы к выступлению. Я уже отдал приказ. Не знаю, сколько времени мы еще пробудем здесь. Насколько мне известно, Фарриш подходит с юга; он займет этот участок фронта, и мы будем формально под его командой. Так что решать будет он. Но, разумеется, мы и сами должны смотреть в оба.

— А когда возвращается полковник Девитт?

Иетсу было не совсем понятно, почему этот вопрос так не понравился майору. Уиллоуби оттолкнул свой стул, и Иетс увидел, что револьвер он пристегнул к поясу.

— Не знаю! Я не знаю даже, сможет ли он вернуться, — в данную минуту остались открытыми только две дороги, и обе они забиты войсками — а сколько времени они еще останутся открытыми, никто не может сказать. Я не хочу, чтобы нас отрезали. Мы незаменимы!

Он обошел вокруг своего стола и похлопал Крерара по тощей груди. — Незаменимы, верно? — И прибавил: — По крайней мере некоторые из нас, верно?

Было что-то подозрительное в настойчивости Уиллоуби.

— Что вы прикажете делать мне, майор? — спросил Иетс.

— Я же вам сказал, укладывайтесь!

— А потом?

— Ждите.

— Я не хочу ждать, я хочу что-нибудь делать!

Темные, точно затуманенные глаза Уиллоуби смотрели на него без всякого выражения.

— Отлично! Я имел в виду кое-что для вас, — медленно начал он. — Отправляйтесь вперед, в третью роту; если хотите, еще дальше. Я хочу знать, что фрицы думают именно теперь. Нам нужно просмотреть и изменить все наши передачи. Возьмите с собой надежного человека, который может записывать ваши донесения и служить связным. Хотите?

Было ясно, что майор импровизирует. Но он предлагал как раз то, чего хотелось самому Иетсу. С него довольно было одного взгляда на свое начальство, подавленное поражением. Если придется отступать, то лучше отступать с людьми, которые иногда отстреливаются; а если придется умирать, то лучше идти в последний путь в таком обществе, которое тебе по душе.

Любопытно, что мысль о смерти явилась у него только теперь, в натопленном кабинете, где можно было стащить с себя шинель и походный китель, вытянуться как следует и согреть ноги. Сидя в виллисе вместе с Троем, он как-то не думал о смерти.

Он отправился на розыски капитана. Бинга он не мог взять с собой: Уиллоуби сказал, что Бинга отпустить нельзя. Придется взять Абрамеску.

Абрамеску это не понравилось. Он объяснил Иетсу, что не любит бывать на воздухе.

Иетс, вспомнив свои мысли о зимних походах, процитировал Пэйна, на что Абрамеску ответил изречением, тоже похожим на цитату, а на самом деле принадлежавшим его отцу, ветерану румынской армии, насчет нежелательности войны вообще, а зимой в особенности.

После того как Абрамеску предложил целый список подходящих кандидатов и все они были один за другим терпеливо отвергнуты Иетсом, он покорился своей судьбе.

Он явился в полном обмундировании, из чего явствовало, насколько старательно он берег все, что выдавали ему в армии, и с целым рядом вещей, которые приобрел частным образом. Зеленые с белым лыжные носки из мериносовой шерсти упрямо вылезали из его сапог. Что-то вроде вязаной маски закрывало ему все лицо, кроме носа и глаз. Весь он был закутан во что-то похожее на гигантскую наволочку, которую приподнял изящным движением, чтобы влезть в машину. Перевалившись на сиденье, он объяснил Иетсу, что это вовсе не наволочка, а две простыни, которые он сшил вместе.

— Зимой на войне, — сказал он, — полагается носить белый маскхалат. В самом деле, белое трудно заметить на белом, особенно издали. Я могу сойти за камень или за небольшое возвышение, покрытое снегом.

— А что будет, если немцы вас не заметят? — спросил Иетс. — Представьте, они атакуют, проходят мимо вас, а вы остаетесь позади — небольшое возвышение, покрытое снегом.

— Но разве вы не будете поблизости? — забеспокоился Абрамеску.

Иетс не ответил ему на этот вопрос.

Колонны грузовиков, шедшие на север от города Люксембург все редели. Легковая машина теперь могла обогнать их и развить скорость. Иетсу хотелось догнать Троя и его роту; он провел всего около трех часов в городе, пока беседовал с Уиллоуби, мобилизовал Абрамеску, менял белье и наскоро глотал обед — горячий, в чем и состояло его единственное достоинство. Теперь упадок сил давал себя чувствовать, но этому нельзя было поддаваться. Надо было как-то держаться.

Где-то на востоке лежала река Зауер. Накануне ночью дивизия фольксгренадеров, на крайнем левом фланге немецкого наступления, форсировала эту реку и была задержана на ее западном берегу. Но никто не знал определенно, чем кончился бой. Тем временем мотопехота бронетанковой дивизии Фарриша продолжала продвигаться в северном направлении, стараясь прощупать немецкий левый фланг.

Чем дальше на север ехали Иетс и Абрамеску, тем чаще попадались им следы того, что здесь произошло. Это было обратное тому, что происходило во Франции, — американские машины, вместо немецких, тянулись по бокам дороги, искромсанные, разнесенные вдребезги снарядами; американские орудия, с размозженным дулом, искалеченным стволом, стояли, брошенные где пришлось. Свежевыпавший снег и нежная пелена тумана смягчали картину разрушения, внося в нее оттенок тихой скорби.

И тут Абрамеску увидел первого мертвеца — в канаве, словно прикорнувшего отдохнуть. Первой мыслью Абрамеску было: «как это вредно! Он простудится насмерть!» — и прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что этот человек убит, что снег не тает на нем и что черное на его мундире вовсе не тень, а страшный след шрапнели, изорвавшей его тело.

Впереди на дороге была воронка, и машины объезжали ее — войска в одном направлении, а санитарные машины в обратном.

Абрамеску наклонился вперед:

— Лейтенант, — сказал он сиплым от волнения голосом.

Иетс обернулся.

— Не смотрите направо.

— Почему? В чем дело?

— Пожалуйста, не смотрите, и все.

— Хорошо! — с досадой сказал Иетс. Но он все-таки посмотрел направо, уголком глаза, и увидел, что лежит в канаве. Он понял, что Абрамеску щадит его, и, обернувшись к неуклюжей фигуре в белом, похлопал капрала по коленке.

Заботливость Абрамеску заставила его вспомнить Рут. Она знала, что он в Люксембурге. По письмам его нетрудно было догадаться, на каком участке фронта он находится. Теперь она прочтет в американских газетах о прорыве; сенсационные заголовки, истерические вопли только усилят ее тревогу. И его сердце вдруг рванулось к ней, сильнее, чем к кому бы то ни было, даже к Терезе… Теперь ты знаешь, что тебе нужна Рут, потому что ты черпаешь силы в ней, а она в тебе; потому что вас двое, и никакая дружба, никакое товарищество, никакие другие отношения не могут заменить этой вашей близости.

Идущие впереди машины остановились, люди вылезали из них и скрывались в лесу с обеих сторон дороги. По лесу, казалось, прошелся гигантский гребень, которым водила грубая рука гиганта цирюльника. Расщепленные стволы, изломанные вкривь и вкось верхушки, взрытый вдоль и поперек кустарник, обнаженные корни, торчащие, как изуродованные пальцы, — все это было переплетено убегающими клочьями тумана, который прикрывал одно и оголял другое, придавая искалеченному лесу какой-то новый, таинственный и зыбкий облик. Только людские голоса возвращали к действительности: слышались команда, брань, вопросы. Подвозили орудия, устанавливали их. Где-то, пристреливаясь, встревоженно строчил пулемет.