Время и книги (сборник)  - Уильям Сомерсет Моэм

Прощаясь, Жанна опять его поцеловала.

– Никогда вам не понять, как сильно я вас люблю, – сказал он.

Поль не переставал себя спрашивать – испытывает ли она к нему такую же страсть? Как знать – при ее-то распущенности и судя по вопросам, которые она задавала…

Пока Поля терзали эти чувства, он не забывал, что в Париже его ждет неоконченная книга. С самого приезда матери он всякий раз, как выдавался случай, делал записи. Жанна полюбопытствовала, что он записывает. Расходы, ответил он.

В гостиничном номере Поль обдумывал события дня. Нежность матери, говорил он себе, ничего не означает. Да и чего ждать от бедняжки, она и так сделала, что могла. Он записал в дневник все, случившееся за день.

То место в «Le Petit Ami», где описаны эти события, завершается следующим образом: «Величие писателя! Можно быть сыном, можно найти мать после двадцатилетней разлуки, но превыше всего та минута, когда выходит в свет твоя книга. И нет ничего такого из увиденного, услышанного или прочувствованного, чего не хотелось бы вставить в книгу, сколь бы священным оно ни было. А тут вещи не такие уж священные».

На следующий день была поминальная служба по Фанни, которую предстояло похоронить в Париже. После службы обе женщины и Поль вернулись домой; решили, что вечером он повезет гроб с телом Фанни в Париж, а Жанна отправится на следующий день. Поскольку в столице ей придется ждать женевского поезда целых три часа, Поль сможет показать ей свою квартиру, а потом они вместе пообедают.

В Париж Поль приехал в пять утра, а к десяти похороны были кончены. Он спровадил Бланш на несколько часов, чтобы Жанна не знала, что он живет с женщиной. День тянулся бесконечно. В пять – за час до приезда Жанны – Поль уже был на вокзале и купил по дороге букетик фиалок. Пришел поезд; мать не приехала. Он ждал до восьми, встречал один поезд за другим. Не приехала. Полю пришло в голову, что она задержалась в Кале и, наверное, дала ему телеграмму. Он взял кеб – такая для него роскошь! – и помчался домой. Ничего. Поспешил обратно на вокзал. Была половина девятого, а поезд на Женеву отправлялся без десяти девять. Он побежал по платформе.

Жанна сидела в уголке вагона, спокойно поглядывая по сторонам. Он заскочил в вагон.

– Ну что такое, мой мальчик?

Поль разрыдался. Она его утешала. В конце концов, ничего страшного не случилось, просто встреча сорвалась.

– Бедный мальчик, мы еще договоримся и непременно увидимся. – И Жанна его поцеловала.

Рядом с ней лежали свертки, пакеты; ясно было, что она и не собиралась с ним встречаться. Вышла на другой станции и отправилась за покупками. Наверное, просто побоялась провести два часа наедине с сыном, которого совершенно не знала и который выказывал к ней чрезмерную пылкость. В вагоне уже закрывали двери. Жанна протянула сыну пять франков, но он, глубоко задетый, отказался. Положил увядшие фиалки на скамью, попрощался и ушел. И всю ночь рыдал в объятиях Бланш.

Жанна, приехав домой, послала матери открытку: «Поезд опоздал в Париж на час с четвертью. С Полем мы не увиделись; наверное, он не захотел ждать. Я расстроена, не знаю, что и думать».

На следующий день Поль отправил матери письмо на десяти страницах. Он упрекал ее в жестокости, но повторял, что все равно любит ее всем сердцем. Жанна ответила в тот же день.

«Спешу, поэтому только два слова, – писала она. – Заверяю тебя в моей глубокой привязанности. Ох уж эта нелепая случайность, отнявшая те милые часы, которые я предвкушала разделить с тобой. Как хотелось мне увидеть твое жилище, чтобы потом мысленно тебя там представлять; какую ужасную ночь я провела в поезде, увозившем меня от тебя. – И в конце прибавляла: – Прощай, мой дорогой, прими нежный поцелуй от твоей матери, которая никогда тебя не забывала и для которой наша встреча была лучиком света, озарившим ее сердце».

Прочитав, Поль заметил: «Наверное, она читала плохие книги».

Какое-то время они переписывались почти ежедневно. Письма Жанны были нежными, письма Поля – страстными. В одном из ее писем говорится: «Меня часто задевает и печалит твоя горячность. До сих пор многое я приписывала твоей чувствительности, но письма твои, которые было так приятно хранить, иногда весьма двусмысленны, и их просто опасно держать; я подумываю их уничтожить. Как тяжело мне, что ты истолковываешь мои письма подобным образом, и хоть мне и лестно твое восхищение, оно чрезмерно и смущает меня».

Удивительно – в одном из писем она советует Полю написать роман о своей юности. Где же ей было догадаться, что большую часть он уже написал, а теперь разбирает заметки, сделанные во время их совместного пребывания в Кале.

Позже их отношения испортились из-за финансовых дел. Бабушка Поля прониклась к нему симпатией и отдала свои ценные бумаги, с тем чтобы он высылал ей дивиденды, а после ее смерти все унаследовал. Когда мадам Форестье рассказала об этом дочери, та вознегодовала: «Ты не можешь отдать все, что у тебя есть, человеку, которого совершенно не знаешь!» Не очень-то благородно со стороны Жанны, ведь супруг ее был человек состоятельный, а сын прозябал в нищете.

Чтобы не утомлять читателя, не стану подробно рассказывать об их переписке.

Письма Жанны становились холоднее. Она жаловалась, что он видит в них то, чего там нет. Жанне казалось, будто сын мстит за ее прежнее к нему безразличие. Она боялась, как бы он не приехал в Женеву, и молила этого не делать. Наконец она попросила вернуть ее письма. Поль не вернул; она попросила снова: «Не стану тебе писать, пока не вернешь мне все письма до единого». Он отказался. В следующем ее письме говорится: «Об одном я жалею – что из чувства долга я своими письмами создала у тебя иллюзию любви, которой на самом деле не испытывала, ибо совершенно тебя не знала. Я могла бы тебя любить, покажи ты себя достойным. Могу только порадоваться, что не я тебя воспитывала; в противном случае мне было бы стыдно. Мне все равно, явишься ли ты в Женеву или нет. Мы – я и мой муж – готовы к встрече». Поль написал ей ядовитый ответ. Следующее письмо Жанны кончалось так: «Снова повторяю: ты мне столь безразличен, столь мало я чувствую себя твоей матерью, что меня нисколько не задевает и не унижает твое постыдное поведение. Лучше бы мне было по-прежнему тебя не знать. Впрочем, ты просто пройдешь, как скверный сон, и, так или иначе, очень быстро изгладишься из моей памяти».

После этого, хоть Поль и писал, она не отвечала. Не ответила даже, когда он коротко сообщил ей о смерти отца, бывшего ее любовника.

«Le Petit Ami» вызвал много разговоров, его много хвалили и много поносили. Во Франции сына и мать связывают крепкие родственные узы, порой чисто условные, но чаще всего это искренние чувства, и потому многие читатели откровенно ужаснулись. Их шокировало признание Поля, что он испытывал к матери греховное влечение, которое ей следовало если не пресечь, то хотя бы не поощрять. Пусть, как Поль писал, они были друг другу чужими, это их не оправдывало. Мать не ужаснули его страстные объятия; оставаясь с сыном наедине, она нежно его целовала, и именно она сказала, что они похожи скорее на любовников, чем на мать с сыном. Даже позволила себе заметить, что повстречайся они лет на десять раньше, все могло повернуться иначе. Складывается впечатление, будто страсть сына отнюдь не была ей неприятна, и если она не уступила его ухаживаниям, то не из соображений морали; ее, респектабельную замужнюю даму, удержало лишь благоразумие. Сын вел себя совершенно недвусмысленно. Возможно, подобные чувства не так редки, как принято думать. По рассказам моего знакомого, очень сведущего психиатра, работающего в основном с малолетними преступниками, многие из них признаются – иногда со смущением – в желании обладать собственной матерью. Он склонен объяснять это распущенностью той среды, где растут мальчики, теснотой и тем, что в детстве они знали исключительно материнскую любовь – и потому их сексуальные инстинкты направлены на мать. Поль Леото не был малолетним преступником, но он был брошенным ребенком, он тосковал по материнской любви, боготворил свою мать и всегда помнил тот день, когда она встретила его, лежа в постели, полуобнаженная, и покрыла его лицо поцелуями. И когда он увидел ее вновь через много лет, такую красивую и ласковую, и возжелал, то страсть его была пусть и отвратительной, но не такой уж противоестественной. Я не стремлюсь его оправдать, я лишь излагаю факты. Можно возразить, что ему не следовало описывать эти три дня в Кале; но ведь писать было его страстью, а писать Поль мог только о себе и о событиях, с ним случившихся.