Тибет и Далай-лама. Мертвый город Хара-Хото - Петр Козлов

Подъезжая к вышеупомянутому урочищу, мы повстречали немногочисленную, но весьма нарядную группу туземцев, одетых в праздничные костюмы и вооруженных саблями и даже винтовками.

Вблизи княжеской ставки нас встретили сначала сын князя – молодой красивый амдосец, выехавший вперед с княжеской дворней и почтительно взявший за повод мою лошадь, и сам Лу-хомбо или Рачжа, как его называют окрестные обитатели. Он появился в сопровождении нескольких женщин, одетых в цветные, разукрашенные лентами, бирюзою и раковинами шубы. Несмотря на семидесятитрехлетний возраст, крепкий мускулистый с несколькими глубокими шрамами на голове и теле, которое старик иногда обнажал, спуская шубу с правой руки, Лу-хомбо производил впечатление сильного, закаленного в боях воина, а может быть, и просто разбойника. После обычных приветствий мы вошли в обширную, сравнительно чистую палатку, где уже было готово обычное угощение – чай со свежим, только что поджаренным на бараньем сале, печеньем. В мужской половине банага, аккуратно застланной ковриками, мы разместились по старшинству: я сел у самой печи vis а vis с главою дома. Хозяин приветливо предложил мне отведать местного напитка, прося не стесняться и закусить как следует. Молодой князь то и дело брал с печи котелок и подливал мне чаю, прибавляя к нему кусочки хлеба.

Приняв угощение, я пожелал выбрать место для лагеря экспедиции; старик вместе с сыном тоже направились со мною и помогли разрешить этот вопрос. Мы остановились на открытой площадке, залегавшей саженях в ста от княжеской ставки и отделявшейся от нее длинным невысоким увалом, протянувшимся поперек долины. Тем временем подошел и караван. По окончании первых необходимых работ по развьючке животных и установке бивака оба князя попросили меня отпустить всех моих спутников на чашку чая после дороги. Все, казалось, шло самым лучшим образом, тем более, что при экспедиции следовал официальный китайский переводчик из Сининского управления, снабженный всякого рода бумагами для оказания нам содействия со стороны амдосцев.

Угостив русских молодцов, сановные тангуты направились в наш лагерь и положительно его осадили. Все наши гости оказались большими любителями выпить и без всякого стеснения заставили меня наполнять ежеминутно опоражнивавшиеся чарки крепчайшим спиртом, взятым для этой цели из запасов экспедиции[286]. Этот напиток очень понравился князьям, и они в знак одобрения поднимали кверху большие пальцы рук. Вначале я было попробовал предложить дикарям-номадам коньяку, но напрасно, коньяк, по их отзывам, «напиток женский»! В своих деловых беседах Лу-хомбо оказался, к сожалению, очень несговорчивым. Несмотря на все мои доводы, он требовал от экспедиции одну из лучших винтовок как дань за право следования каравана через его владения; за вьючных животных и проводников князь просил особую и тоже очень высокую плату. Предложенным мною револьвером он пренебрег и даже назвал оружие «детским».

Наугощавшись спиртом всласть, тангуты стали пьянеть, и я уже предвидел некоторые могущие возникнуть осложнения, неизбежные при всяком нервном возбуждении, как совершенно неожиданно меня выручила старушка-княгиня. Эта маленькая тщедушная женщина пришла как раз вовремя и без труда увела захмелевшего супруга, проронившего мне невнятно по дороге: «Завтра будем говорить о делах, о вашем дальнейшем пути, а сегодня я жду подарков». Подарки, действительно, князь частью уже получил, а частью они были направлены вслед за ним.

Два дня шли бесплодные переговоры, не приведшие ни к какому положительному результату. Для Лу-хомбо всего предлагаемого нами – и новых подарков, и самой высокой платы за животных, и проводников было недостаточно; он стоял на своем: «Подарите вашу русскую винтовку и ящик патронов, тогда я выпущу вас из своих владений!». Когда и на эту комбинацию, скрепя сердце, я вынужден был согласиться, тогда старый князь оказал: «Сейчас придет к вам мой сын, посмотрит еще раз ваше ружье, а я ухожу домой». Явился сын, гордо и надменно вошедший в казачью палатку, где и принялся за самый внимательный осмотр нашей магазинки. В конце концов он с прежней надменностью заявил: «Ваше ружье скверное, оно ничего не стоит» – и ушел.

Наш лагерь, до той поры оживленный различными зрителями, бесцеремонно забиравшимися даже в палатку, понемногу опустел; в нем остались лишь те немногие луццасцы, которые не могли отличить своей собственности от чужой и которые чуть не на наших глазах стащили все аптечные бинты и марлю.

Старый князь собрал совет старшин – опытных, видавших всякие виды разбойников; на этом совете, как выяснилось впоследствии, и было решено уничтожить нас, чтобы воспользоваться всем нашим оружием и пр. Мы не допускали мысли, что на нас готовится предательское нападение и тем более не могли знать, что Лу-хомбо одобрил на совете предложение сына и прочей молодежи напасть на нас глухою ночью, перебить горсточку русских, воспользоваться их самым ценным добром, а китайцу-переводчику, ночевавшему всегда в княжеской палатке, затем заявить, как нам стало ясно на другой день после безуспешной атаки, что нападавшие были не их однохошунцы, а обитатели соседнего аймака, их отъявленные враги, нагрянувшие в Луцца с целью отомстить луццасцам за своих убитых товарищей, но случайно напавшие на русских.

К вечеру одиннадцатого января 1909 года настроение членов экспедиции сделалось крайне нервным; со стороны княжеской ставки слышался подозрительный топот конских ног; по вершинам прилежащих холмов разъезжали лихие всадники, громко перекликавшиеся в ночной тиши высокими вибрирующими голосами. В ожидании чего-то недоброго мы решили не раздеваться и спать в полной боевой готовности, с оружием в руках.

На следующий день наши отношения с тангутами еще более обострились. Столковаться с ними мирным путем, по-видимому, не представлялось возможности. Ничто не могло их удовлетворить; стоило нам согласиться на запрашиваемые туземцами несуразные цены, как они тотчас придумывали новые и уже совершенно неприемлемые требования.

От сининского переводчика мы узнали, что князь согласился распорядиться подводами на завтрашний день на условиях самых последних, то есть по баснословно дорогой цене за каждое отдельное животное и за каждого из пятнадцати проводников, тогда как в сущности мы нуждались только в одном, но нам навязывали их непременно пятнадцать человек, якобы один-два не в состоянии будут возвратиться домой живыми и не ограбленными. О ружье и патронах более не упоминалось.

Сумерки погасли скоро; на землю спустилась темная облачная ночь, особенно памятная всем нам, странникам, ночь на тринадцатое января. Со стороны княжеской ставки было как-то необыкновенно тихо. На этот раз мы не делали никаких приготовлений, рассчитывая спать с некоторым комфортом – раздевшись и лишь положив винтовки рядом с собою. Мне долго не спалось. Громкий неистовый лай собак не смолкал ни на минуту. Чутко прислушиваясь ко всему, я уносился мыслью к далекой родине, к теплому родному очагу. Не успел я забыться в мечтах, как вдруг внезапный винтовочный выстрел снова поднял всех нас на ноги. Было двенадцать с половиной часов ночи. Бдительный часовой, гренадер Санакоев, тотчас крикнул: «Нападение, вставайте!» и открыл огонь по удалявшимся двум всадникам – туземному разъезду, произведшему первый выстрел.