История Центральной Европы с древних времен до ХХ века - Оскар Халецки

Если ультиматум Австро-Венгрии и неприятие примиренческого ответа сербов зашли далеко за рамки законных требований расследования и искупления, то это поистине имперское отношение к гораздо меньшему государству было вызвано главным образом уверенностью в том, что такое отношение получит полную поддержку союзной Германской империи, которая была ведущим представителем империалистической концепции в западной части Европы. И если Сербия предпочла рискнуть вторжением на свою территорию, вместо того чтобы полностью уступить, как она сделала в 1913 г., то это произошло потому, что на этот раз она была уверена, что ее поддержит всей своей мощью русский империализм[76].

Россия оказала эту поддержку не из-за какого-то интереса к сербской национальной проблеме, а потому, что боялась утратить свой авторитет среди славянских и православных народов. Влияние на эти народы было действительно ценным инструментом российской империалистической политики. Но эта политика, тесно связанная с агрессивным русским национализмом, находила такой слабый отклик у меньших, даже славянских, народов в соседних с империей странах и у нерусских народов, проживавших в ее собственных пределах, что, с точки зрения русских, было большой ошибкой хоть сколько-нибудь способствовать началу войны, которую даже в виде русско-австрийской войны невозможно было локализовать вокруг Сербии или на Балканах и которая как следствие существующих союзов неизбежно стала европейской войной.

Еще большей ошибкой были непродуманные действия Австро-Венгрии. Многочисленные народы, входившие в империю, хотя и не были настолько недовольны, чтобы подрывать монархию в мирное время, все же не были достаточно удовлетворены, чтобы послушно переносить тяготы войны из-за того, что их не интересовало. Они также не хотели воевать со странами, которым симпатизировали – зачастую со своими соплеменниками, – или приносить себя в жертву ради абсолютно необходимого союзника, к политике которого большинство из них относилось негативно. В 1914 г. было непросто предвидеть, что в таких условиях война, которая продлилась гораздо дольше, чем ожидалось, приведет к полному распаду монархии, которого в иных обстоятельствах можно было бы избежать. Но было гораздо легче предугадать, что в любом случае, даже в случае победы, эта война, которая была невозможна без поддержки всей военной мощи Германии, приведет к полному подчинению Габсбургской империи империи Гогенцоллернов, невыносимой для негерманских народов и поэтому сводящей на нет все достижения постепенной реорганизации Дунайской монархии в направлении многонационального федерализма.

Не обсуждая здесь проблему вины Германии в том, что война началась, – которая не была исключительно ее, но, безусловно, была очень большой, – или вопрос о том, в какой степени имперские устремления Гогенцоллернов отождествлялись с германским национализмом, следует признать, что шансы Германии в этой войне были гораздо больше, чем шансы других империй. Но ее победа означала бы полный контроль, по крайней мере над той Mitteleuropa (нем. Центральная Европа), которая в немецкой интерпретации также включала всю негерманскую Центрально-Восточную Европу, и поэтому, в конечном счете, господство немцев над всеми народами этого региона, на чьей бы стороне они ни воевали или, точнее, были вынуждены воевать в этой войне. Однако здесь более важен еще один вывод.

Какими бы ни были беды от зачастую чрезмерного национализма этих сравнительно небольших народов Центрально-Восточной Европы, какими бы ни были их собственные ошибки и дипломатическое соперничество между собой, не национализм был повинен в том, что закончился период относительного мира, которым наслаждалась Европа до 1914 г. Наоборот, это был империализм больших держав в сочетании с национализмом правящих наций в двух империях, который после многочисленных кризисов, ненадолго умиротворенный, так усилил кризис после убийства в Сараеве, что локальный конфликт между одной из империй и одним из малых национальных государств разросся в мировую войну. Официальная и непосредственная причина этой катастрофы и сам вопрос о независимости Сербии вскоре изгладились из памяти, став лишь одним из многих нерешенных вопросов европейской и мировой политики, которые немедленно появились в военных целях обеих сторон.

Самый щекотливый и спорный из этих вопросов возник в Центрально-Восточной Европе, но народы этого региона, сильно пострадавшие от всех недостатков европейского порядка в предыдущем веке, теперь должны были пострадать больше других, за исключением Бельгии и оккупированной части Франции, от беспрецедентно ужасной войны, которая велась в основном на их собственной земле. За исключением балканских народов, освобожденных до начала войны, в которую они вступили одна за другой не без сильного нажима с обеих сторон конфликта, народы Центрально-Восточной Европы не проявляли своей инициативы, по крайней мере на первом этапе войны, которую не без веской причины, хотя и с обманчивым подтекстом, в некоторых кругах называют империалистической. Что касается Австро-Венгерской и Российской империй, то почти исключительно та часть их территорий, которую населяли ненемецкие и нерусские народы, превратилась в страшно разоренное поле боя, гораздо большее, чем на Западном фронте.

Поэтому справедливой компенсацией было то, что на этот раз народы, которые в начале войны были практически беспомощны под властью своих чужеземных правителей, не обманулись в своих ожиданиях того, что после провала их революций европейская война станет для них шансом на освобождение. Тот простой факт, что империи, в которые они входили и которые на протяжении такого долгого времени сотрудничали, теперь воюют друг с другом, усиливал этот шанс, хотя непосредственным следствием была братоубийственная война тех народов, которые подчинялись двум или более враждующим державам. В то же время было очень трудно решить, с какой стороной эти народы должны проявить свою солидарность. Как обычно, случай поляков был типичным и не единственным. В ходе войны Россия перестала быть союзником западноевропейских демократий, к которым присоединилась великая американская демократия. Это, разумеется, невозможно было предвидеть с самого начала. И все же только тогда, через три с лишним года, война превратилась в борьбу между империализмом, представленным только Германией (Австро-Венгрия прилагала отчаянные усилия к заключению сепаратного мира) и национальным самоопределением, как теперь называлась узаконенная форма национализма.

И хотя идея о равных правах для всех народов использовалась и раньше в военной пропаганде с обеих сторон, только в случае поляков уже в первый месяц войны обе стороны начали стараться перетянуть их каждая в свой лагерь, давая расплывчатые обещания освобождения или независимости и объединения. Так, тот же самый вопрос, который путем раздела старой Польши отметил начало периода длиной более века, когда история порабощенных народов Центрально-Восточной Европы была лишь историей их сопротивления имперской власти и растущего стремления к национальной независимости, снова встал в самом начале другого периода, в котором государственные права почти всех этих народов восторжествовали, по крайней мере на какое-то время. Но решение даже польского вопроса, несмотря на формирование под командованием Юзефа Пилсудского польских легионов[77], подобных тем, которые в прошлом, во времена Наполеона, боролись за свободу своей страны вместе с иностранными войсками, мало продвинулось вперед до тех пор, пока не изменился в своей основе сам характер войны.