Азатот - Говард Филлипс Лавкрафт

Отныне мир стал для меня другим. Что бы ни попадалось мне на глаза, в этом всегда было немножко от прошлого и немножко от будущего, и даже привычные предметы стали незнакомыми в новой перспективе моего расширенного видения. С тех пор я обретался в фантастическом сновидении, в котором все было мне чужим или получужим. И чем больше я переходил рубежей, тем хуже узнавал предметы в той крошечной сфере, к которой так долго был привязан. То, что я видел вокруг себя, не видел никто другой, поэтому мне приходилось молчать и отдаляться от людей, иначе я сошел бы с ума. Собаки меня боялись, потому что чуяли запредельную тень, теперь меня не покидавшую. Но я продолжал читать… забытые тайные книги и свитки, к которым меня влекло новое видение мира… и одолевал все новые пути в пространстве и жизни, стремясь к сердцевине неизвестного космоса.

Я помню ту ночь, когда начертил огнем пять концентрических кругов на полу и, встав в центре, запел чудовищную литанию, принесенную посланцем из Тартара. Стены исчезли. Меня подхватил черный ветер и понес в сумеречном пространстве над игольчатыми вершинами неведомых гор. Потом наступила непроглядная' тьма, а потом мириады светящихся звезд составили неведомые мне созвездия. Наконец далеко внизу я увидел зеленую равнину и расположенный на ней город с искривленными башнями, построенными в стиле, которого я не только никогда не видел, но о котором никогда не читал и который даже не мог вообразить. Приблизившись, я разглядел на открытом месте большое квадратное здание из камня и почувствовал, как мерзкий страх сжал мне сердце. Тогда я закричал, стал бить руками и ногами, провалился в пустоту и очнулся опять в своей мансарде, распростертый на пяти светящихся кругах на полу. То ночное путешествие было похоже на многие другие совершенные мной путешествия, однако в первый раз я испытал подобный страх, ибо понял, что нахожусь гораздо ближе к запредельным пространствам и мирам, чем когда-либо раньше. В будущем я старался вести себя осторожнее, потому что не испытывал желания навсегда оторваться от моего тела и от земли и остаться в неведомом пределе, из которого нет возврата…

Морган не писатель, он даже говорить-то связно по-английски не умеет. Оттого-то меня поражает написанное им, хотя у всех остальных оно вызывает смех.

Однажды вечером он был один, как вдруг им завладела неодолимая тяга к сочинительству, и, тут же схватившись за ручку, он написал следующее: Меня зовут Говард Филлипс. Я живу в городе Провиденсе, что в штате Род-Айленд, на Колледж-стрит, в доме шестьдесят шесть. Двадцать четвертого ноября 1927 года (а я понятия не имею, какой нынче год) я заснул, увидел сон и с тех пор никак не могу проснуться.

Мой сон начался на сыром, заросшем тростником болоте, в северной части которого к серому осеннему небу взмывал каменный утес, весь покрытый лишайником. Подгоняемый непонятным любопытством, я поднялся на него там, где он был расколот надвое, обратив внимание на множество страшных нор по обеим сторонам расщелины, далеко уходящих в каменное нутро горы. Кое-где в узком разломе я видел над входом нагромождение упавших сверху камней, которое мешало заглянуть в возможно имевшийся там коридор. В одном таком темном месте я ощутил непонятный приступ страха, словно некая невидимая и бестелесная эманация, принадлежая каменной бездне, вытягивала из меня душу, однако там была непроглядная темень и мне не удалось понять, что меня напугало.

Наконец я поднялся на поросшую мхом площадку, освещенную неясным светом луны, которая сменила угасшее солнце. Оглядевшись, я не увидел ни одного живого существа, однако был уверен в чьем-то довольно странном шевелении среди перешептывавшегося тростника на оставшемся далеко внизу гибельном болоте, из которого я незадолго до этого вышел.

Пройдя еще немного, я набрел на проржавевшие трамвайные рельсы и изъеденные червями столбы, которые еще удерживали наверху провисшие провода. Я отправился вдоль трамвайного пути и вскоре увидел желтый вагон под номером 1852 обыкновенный двойной вагон выпуска 1900 1910 годов. Он стоял пустой, но готовый к отправке, ибо был присоединен к проводам и удерживался на месте тормозами, а под полом у него что-то гудело. Я влез в него и безнадежно обыскал все в поисках выключателя, попутно обратив внимание на отсутствие контролирующего рычага, что говорило о временном отсутствии водителя. Тогда я сел на одну из стоявших поперек лавок и тотчас услыхал где-то слева шорох травы, после чего увидел на фоне лунного неба черные силуэты двух мужчин. Они были в форменных фуражках трамвайной компании, и мне не пришло в голову усомниться, что это кондуктор и водитель. В это мгновение один из них со свистом принюхался и, подняв голову, завыл на луну, а другой, опустившись на четвереньки, побежал ко мне.

Я выскочил из вагона и мчался что было мочи, пока не выбился из сил… А убежал я не потому, что кондуктор опустился на четвереньки, а потому что увидел лицо водителя белый конус, прикрепленный к кроваво-красному щупальцу. Я понимал, что это всего лишь сон, но, даже понимая это, чувствовал себя нехорошо.

С той самой ночи я только и делаю, что молюсь о пробуждении… и напрасно!

Так я стал жителем ужасного мира моего сна! Ночь сменилась утром, а я все бродил по безлюдному болоту. Когда вновь наступила ночь, я все еще бродил, мечтая о пробуждении. Один раз, раздвинув тростник, я увидел прямо перед собой старинный трамвайный вагон… а рядом конусолицее существо, задрав голову, странно выло в струящемся с неба лунном свете! Каждый день одно и то же. А ночью я иду на то ужасное место. Я пытался воспротивиться и не ходить, но все равно иду, ибо всегда просыпаюсь от пугающего воя при луне и как сумасшедший бегу прочь.

Боже! Когда я проснусь?

Это написал Морган. Я бы пошел в дом шестьдесят шесть на Колледж-стрит в Провиденсе, но боюсь того, что могу там увидеть.

1. Вступление

Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого. Вряд ли кто-нибудь из психологов будет это оспаривать, и в качестве общепризнанного факта сие должно на все времена утвердить подлинность и достоинство таинственного, ужасного повествования как литературной формы. Против него направлены все стрелы материалистической софистики, которая цепляется за обычные чувства и внешние явления, и, так сказать, пресного идеализма, который протестует против эстетического мотива и призывает к созданию дидактической литературы, чтобы «поднять» читателя до требуемого уровня самодовольного оптимизма. Однако, несмотря ни на что, таинственное повествование выживало, развивалось и добивалось замечательных результатов; основанное на мудром и простом принципе, может быть и не универсальном, но живом и вечном для всех, кто обладает достаточной чувствительностью.

У призрачного ужаса, как правило, небольшая аудитория, поскольку он требует от читателя вполне определенной способности к фантазиям и отстранению от обычной жизни. Сравнительно немногие в достаточной степени свободны от власти повседневности и способны отвечать на стук извне, поэтому вкус большинства в первую очередь удовлетворяют рассказы о банальных чувствах и событиях или о незамысловатых отклонениях в этих чувствах и событиях; и это правильно, наверное, поскольку банальности составляют большую часть человеческого опыта. Чувствительные люди всегда были и будут с нами, но иногда случается и так, что неожиданный приступ любопытства смущает и самую недоверчивую голову; поэтому никакая рационализация, никакая реформа, никакой фрейдистский анализ не в состоянии полностью уничтожить трепет, возникающий во время бесед у камина или в лесной чаще. Ведь речь идет о психологии или традиции, так же реально и глубоко укоренившейся в человеческом сознании, как любая другая традиция; о сверстнице религиозного чувства, тесно связанной со многими его аспектами и занимающей слишком много места в нашем внутреннем биологическом наследии, чтобы потерять всемогущую власть над очень важным, хотя и численно невеликим меньшинством нам подобных.