Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

– Вероятно, так и есть. – Я поймала ее взгляд. – Женщины нередко лучше мужчин справляются с разными делами, но нам часто приходится затрачивать больше усилий, чтобы доказать это.

Перед отъездом на задание в войска я предложила Папе и Мэри свою кровать, так как в моем номере стояла большая двуспальная, а они спали на двух составленных вместе. Мэри была очень рада получить от меня это очевидное признание их помолвки. Невзирая на протесты управляющего «Рицем», она помогла мне перетащить каркас кровати и матрас в их номер. Однако Папе так и не пришлось поспать на моей кровати, так как накануне вечером он уехал делать репортажи с Восточного фронта.

Уезжая на следующий день с Паттоном, я не удержалась от улыбки, размышляя о том, понравится ли Мэри Уэлш сюрприз, который я намеренно оставила для нее ползающим в постельном белье.

Возможно, крохотная проблемка с насекомыми научит ее, что спать с чужим мужем, может быть, и приемлемо, а вот строить козни для разрушения его брака – это уж слишком.

Если Италия была чистилищем, то Бельгия – самим адом.

Выдалась одна из самых холодных зим за всю историю метеонаблюдений. Злобный ветер плевался мокрым снегом с мелкими льдинками, кусался сквозь несколько слоев шерстяной одежды и флисовые кальсоны с обвисшими коленями. Я завшивела, подхватила дизентерию, получила обморожение, но все равно выступала в платьях с блестками и в туфлях на каблуке. Со сцены уходила с посиневшими ногами, а зубы стучали так, что я не могла говорить. Паттон приказал поставить в моей палатке угольную печурку. У него тоже была такая, и я предпочитала делить с хозяином ее тепло. Все знали, что мы с генералом любовники, и солдаты еще больше обожали меня за это. «Ножки» – так они прозвали меня, это слово стало официальным кодовым именем, которое дал мне Паттон, – Ножки Марлен. Каждый вечер я в песнях изливала душу, и радость, которую испытывали при этом мои рисковавшие жизнями мальчики, делала любые трудности преодолимыми.

Однако обморожение едва не лишило меня пальца на ноге, а воспаление в челюсти заставило вернуться в Париж для лечения. Поправившись, я присоединилась к музыкальному дивертисменту Ноэла Коуарда и Мориса Шевалье. А как только смогла, в начале февраля, после эпического молниеносного удара, положившего конец Арденнской операции немцев, вернулась на фронт. Паттон находился в Ахене, первом павшем немецком городе на пути к Берлину, окруженному советскими войсками. В Ахене я устроила еще одно представление: на этот раз, зажатая между двумя телохранителями, с пистолетами на бедрах, я ехала в открытом армейском джипе Паттона во главе Третьей армии. Немцы, выжившие после бомбардировок союзников, собирались вдоль дороги, несмотря на холод, а я выкрикивала в мегафон свое имя и требовала немедленно расчистить улицы, чтобы могли пройти наши танки.

Никто в меня не выстрелил. Хотя USO предупреждала, что за мою голову назначена награда, а Паттон – что немцы поносят меня за мою позицию, я останавливалась поговорить с жителями и обнаруживала только явную симпатию. Отпечатавшиеся на лицах голод и страх сменялись озадаченным восхищением, когда люди понимали, кто я.

– Лола-Лола, – прошептала одна женщина. – Вы Голубой ангел.

Никто не осуждал меня. Никто не потрясал кулаками и не поворачивался ко мне спиной. Несмотря на желчь, которую изрыгал Геббельс, казалось, далеко не всех одурачили и заставили считать меня врагом. И все же, когда репортер из Международной службы новостей спросил, что я думаю о разрушениях в сравнении со своей жизнью в Голливуде, мне пришлось сморгнуть внезапно набежавшую слезу.

– Я не думаю о кино, – ответила я. – Может быть, больше никогда о нем не подумаю. А что касается всего этого… – я посмотрела на развалины домов и засыпанные обломками улицы, обугленные деревья и нищих, рыскающих в поисках еды и питья, – мне отвратительно видеть это, но я считаю, Германия заслужила все, что выпало на ее долю.

Мое заявление напечатали газеты по всему миру.

– Если они не разбегались и не прятались от нас, – усмехнулся Паттон, – то теперь точно будут на вас охотиться.

– Пусть попробуют, – сказала я и продолжила выступать перед войсками в полуразрушенных театрах или на сколоченных из подручного материала сценах посреди замерзших полей.

Когда я не развлекала мальчиков, то вычесывала вшей из лобковых волос и исполняла обязанности переводчика и посла доброй воли для общения с деморализованным немецким населением, которое мы встречали по пути. Люди весьма неохотно отказывались от идеи рейха, хотя он рушился у них на глазах.

Оставаясь наедине с Паттоном, я ворчала:

– Они как овцы! Если бы у них был хоть какой-нибудь характер, они бы боролись с нами. Но они такие и есть: немцы до мозга костей, которые будут слушаться даже сумасшедшего.

– Сумасшедший еще жив, – мрачно сказал Паттон. – Он все еще их фюрер.

Однако после 30 апреля 1945 года он больше им не был. Отправив армию детей защищать Берлин, в то время как Советы гвоздили город ракетами и гранатами, Адольф Гитлер скрылся в подземном бункере и проглотил смертельную дозу цианида, который сперва испытал на своей старой собаке. Он взял с собой жену Еву Браун. Геббельс последовал его примеру. Восьмого мая Германия сдалась. Путь на Берлин был открыт, хотя пролегал он через колоссальные разрушения, оставшиеся после атак союзников.

Моя страна пала. Третьему рейху пришел конец.

Я не имела представления, выжил ли кто-нибудь из моих родных.

В Мюнхене я пыталась восстановить силы, оправиться от обезвоживания и тяжелого поражения вшами. Мне пришлось выстоять под обжигающим душем и сбрить все волосы в паху. Прической на голове я жертвовать отказалась, прибегнув к едкому средству от вшей, которое сделало мой скальп ярко-красным, а короткой стрижке придало зеленоватый оттенок.

Мюнхен выглядел не лучше. Этот прекрасный город, древняя цитадель баварских князей, где Гитлер совершил первую попытку захватить власть, не выдержал семидесяти одного воздушного налета. Он стал грудой развалин, среди которых даже крысы не могли найти себе пропитания. Пышным цветом расцвела всевозможная зараза. Вонь стояла свирепая. Я не могла сделать шага из своей палатки в штабе американской армии на краю города без того, чтобы не вдохнуть ядовитые миазмы химического дыма и гниения человеческих тел. Тысячи трупов медленно разлагались среди продолжавших тлеть обломков.

Неделями в штаб просачивались ужасающие новости: войска союзников продвигались на восток и постепенно вскрывалась вся мерзость, таившаяся за напыщенными речами Гитлера. Предложенное им Окончательное Решение нашло выражение в концлагерях, которые его правая рука и главный прихвостень Гиммлер превратил в целые комплексы с газовыми камерами и крематориями, сконструированными специально для того, чтобы избавиться от миллионов евреев.

Я не могла в это поверить. Гитлер был сумасшедшим, одержимым ненавистью к евреям. Но полное уничтожение целого народа? Это было непостижимо. В отчетах говорилось, что вся Германия была усеяна лагерями. Несмотря на мертвую хватку нацистов, мой народ, конечно, не мог допустить такую дикость. Наверняка кто-нибудь где-нибудь пытался это остановить. После освобождения Дахау, Бухенвальда, Флоссенбюрга, Равенсбрюка и других лагерей мне на память пришли пророческие слова Бетт: «Тысячи людей исчезают бесследно». Это заставило меня осознать: случившееся в Германии далеко превосходит все, что я могла вообразить.