В двух шагах от вечности - Алексей Доронин

Вот таким был Роберто, менеджер-революционер и стихийный луддит.

Из его речей Рихтер не узнал ничего нового. Многие пенсионеры и уволенные из Корпуса шли работать в службы безопасности. И он давно знал, что работникам крупных корпораций вживляют специальные маячки, это прописано в трудовом договоре. То есть «добровольно». И их «линзы» отслеживают и записывают, на что смотрит работник. А контролирует всё специальный отдел эффективности. В котором обычно пара человек, а остальное делают программы. Корпорации умеют считать деньги, в отличие от государственных бюрократов, где ту же работу делали бы штатом из двадцати служащих, зато программу бы взяли более дешевую. И так было везде. Неважно, что делала компания – детские мультики или ядерные двигатели.

– Как же я долго этого ждал, товарищи… – снова завел свою песню Роберто, собирая рюкзак. – Вот подумайте. За мысли и слова о бунте меня могли отправить лет на двадцать на Райский остров. Или на рудники. Я бы гнил заживо, разбирая старые танкеры и лайнеры или добывая уран. А за участие в бунте, поджог мэрии и убийство пары-тройки копов или чиновников мне дадут тридцать лет. С шансом получить вместо этого пулю и умереть легко. Да еще успею прихватить с собой несколько мразей. И что я выберу, как думаете? – сказал Менеджер, и его смех был смехом счастливого безумца.

Будь его воля, Рихтер бы такого забраковал – только психически неуравновешенных ему в бою не хватало! Хотя парень очень старался держаться… И командование считало, что он нужен, а его сведения важны.

Про Райский остров военспец тоже слышал. Гаврила рассказывал, со свойственной ему бравадой хвастаясь, что, если вернется домой в РГ, власти его отправят прямиком туда. А поскольку всякому, кто хоть немного понимал в логистике, ясно, что Мексика и Российское Государство не могли сплавлять нежелательный элемент на один и тот же клочок суши, то напрашивалась мысль, что острова были разные, а общей – только новая концепция изоляции заключенных. И ничего хорошего это не означало.

Максим понимал, что анархические порывы этого бунтаря надо держать в узде, но им пригодится его знакомство с внутренней планировкой здания. Конечно, Менеджер был не единственным источником сведений о ней. Но его данные позволяли перепроверить эти сведения и найти в них даже небольшие ошибки.

– У нас прямо Октябрьская революция в Советской России!.. – бурно выражал радость Диего, проверяя рюкзак, за который каждый отвечал сам. – Только почему она была в ноябре, командир?

Похоже, он слегка мандражировал и изо всех сил пытался это скрыть. Рихтер его понимал. Ему и самому было не по себе. Нет, он чувствовал подъем, но к этому примешивалась нотка трепета. В который раз он мысленно повторил, что не боятся только психи.

– А ты не в курсе про старый стиль и григорианский календарь? – спросил он парня.

– Нет, мы в школе это не проходили! Там были только всякие рисунки и тесты. Да я ее почти и не посещал. Ну, к седьмому ноября справимся, возьмем наш Летний дворец.

– Надеюсь, – пробормотал Максим. – А лучше прямо сегодня. Реальный Зимний вообще за несколько часов взяли. И почти без жертв. У нас так не будет. У нас уже погибла чертова уйма народу. И это, похоже, не конец. Конец этому мы сами должны положить.

Из них только сам военспец знал время начала операции, а для подразделения это будет тайной до самого последнего момента.

Внезапно Максим услышал за спиной взрыв хохота. Он повернулся и сам чуть не засмеялся – похоже, бывший менеджер ограбил бутик ретро-одежды. На нем была кожаная куртка, очки-консервы, желтый кашемировый шарф, перчатки-краги и шлем, похожий на старинный велосипедный. Все вместе это сразу превратило его в пилота времен Первой мировой, а если бы ему еще надеть коптер-пак, стал бы похож на Человека-ракету из старого-старого комикса, по которому позже сняли фильм.

Видимо, он думал, что можно надеть это все под броню.

Остальные партизаны держались за животы и смеялись до слез. Хлопали друг друга по спинам и кричали «Карамба!».

Никакой замполит не сумел бы лучше поднять его людям настроение перед боем, из которого многие из них, возможно, не вернутся.

– Прекратить маскарад, рядовой, – произнес Макс, когда все отсмеялись. – Вернитесь к уставной форме одежды.

Для полета на большой высоте под броню они должны будут надеть комбинезоны с усиленной терморегуляцией.

Еще с ними был католический пресвитер из штата Идальго, которого все звали просто Падре, то есть «отче». Оказалось, что этот священник был еще и парторгом одной из социалистических партий. Он принадлежал к духовной школе, которая называлась «Теология освобождения» и снова была на подъеме после нескольких десятилетий упадка, хотя последний Папа Римский и подверг их повторной анафеме в 2040 году, а пару лет назад некоторых священников епископы запретили в служении за призывы к прихожанам участвовать в революции. Нескольких Рим даже лишил сана. Рихтер не знал, был ли Падре изгнан из церковной иерархии или просто лишен права служить мессы и совершать таинства. Тот ведь не просто проповедовал, но и сам занимался тем, что Всемирный Кодекс об Уголовных Преступлениях однозначно квалифицировал как участие в незаконных вооруженных формированиях, а то и терроризм. С его горящими глазами и экзальтированными речами, этот раскольник заставил Максима вспомнить образы Кальвина и Лютера.

Рихтер не читал программы «освобожденцев», но их взгляды на Иисуса Христа как на борца за освобождение угнетенных не были ему внове. В общем-то, на первый взгляд воззрения Падре не очень отличались от православного сталинизма «чаплинцев» – тех русских друзей Гаврилы, которые говорили: «Если бы в СССР не был взят порочный курс на безбожие, мировой социализм победил бы!».

Разве что «освобожденцы» показались бы православным сталинистам чаплинского толка из Российского Государства слишком анархичными. «Чаплинцы» выступали за византийскую симфонию священства и царства. А «освобожденцы» считали долгом христианина политическую борьбу «снизу» за социальную справедливость и власть с государством не обожествляли, а считали злом. Неизбежным и временным, но злом. К слову, в самом РГ оба этих учения были под запретом, а «чаплинцы» находились в глубоком подполье, хотя к «Авангарду» не присоединились.

Сам же Гаврила был, по собственным его словам, безбожником (и даже хранил дома коллекцию подшивок одноименного журнала раннесоветских времен). Он говорил, что ему смешны разборки остроконечников и тупоконечников на тему того, сколько ангелов поместится на кончике швейной иглы.

Священник, с неохотного разрешения Максима, произнес короткую речь, а может, проповедь. Он говорил, что Иисус, а также остальные праведники и мученики борьбы за свободу угнетенных, такие как Че Гевара и субкоманданте Маркос, сейчас смотрят на них с небес.

Потом он – тоже с разрешения военспеца – совершил евхаристию, причащая своих «прихожан-воинов» сухим пшеничным хлебом и виноградным вином. Рихтер настоял, чтобы использовались только продукты из запасов, а не подарки от местных жителей, какими бы добродушными они ни казались, – никто не знал, чем занимается сводная группа «Ягуар», но двое местных сержантов все равно попытались угостить камрадов тем, что притащили им мирные граждане.