Шаляпин - Виталий Дмитриевский

Обстановка в репинских «Пенатах» весьма оригинальна. Ее описал художник И. И. Бродский:

В десять часов утра в большой мастерской Репина начинались сеансы. Репин задумал изобразить фигуру Шаляпина в натуральную величину на огромном горизонтальном холсте. Шаляпин подолгу позировал художнику. Певец свободно полулежал на широком диване (этот диван впоследствии получил название шаляпинского), небрежно лаская свою любимую собаку — бульдога Бульку.

— Барином хочу я вас написать, — говорил художник.

— Зачем? — удивленно спрашивал Шаляпин.

— Иначе не могу себе вас представить, — смеялся Репин. — Вот вы лежите на софе в халате. Жалко, что нет старинной трубки. Не курят их теперь.

Зимой в Куоккале не было дачников. Весь поселок утопал в снегу. «После шумного, почти всегда пасмурного и задымленного зимнего Петербурга вдруг белый снег, чистота воздуха прямо опьяняющая, когда снег пахнет то цветами, то арбузами. На незапачканном фабричным дымом небе яркое зимнее солнце, красное и золотое», — вспоминала Т. Л. Щепкина-Куперник, чей портрет Репин написал годом позже.

Вместе с Репиным Шаляпин днем расчищал от снега дорожки в саду, и это занятие после долгого позирования казалось певцу особенно приятным. Он катался на лыжах, на финских санях. Иногда, взяв коньки, отправлялся к берегу Финского залива, откуда вдалеке был виден Кронштадт.

За время, проведенное у Репина, Шаляпин превосходно отдохнул. Певец сохранил в памяти эту неделю, надолго запомнил беседы с Репиным. «Об искусстве Репин говорил так просто и интересно, что, не будучи живописцем, я все-таки каждый раз узнавал от него что-нибудь полезное, что давало мне возможность сообразить и отличить дурное от хорошего, прекрасное от красивого, высокое от пошлого», — писал Шаляпин.

Портрет Шаляпина вскоре был закончен. В 1914 году его видел И. Э. Грабарь, картина показалась ему несколько вычурной. Репин показал картину на 34-й передвижной выставке, но публика не проявила к ней интереса. Когда через несколько лет К. И. Чуковский спросил Репина о ней, художник с горечью ответил: «Мой портрет Шаляпина уже давно погублен. Я не мог удовлетвориться моим неудавшимся портретом. Писал, писал так долго и без натуры по памяти, что, наконец, совсем записал, уничтожил: остался только его Булька. Так и пропал большой труд».

…А война все продолжалась. Немецкие названия повсеместно заменялись русскими. Петербургская сторона стала называться Петроградской. Из театрального репертуара изымались произведения немецких композиторов и драматургов. Такими мнимо-патриотическими акциями официальная пропаганда лишь разжигала шовинистические страсти. Обыватели легко поддавались пропаганде. Дошло до того, что националистически настроенная толпа пыталась учинить погром германского посольства на Исаакиевской площади, сбросила с фронтона здания на мостовую тяжеловесную конную скульптуру.

Тем временем петербургский обыватель постепенно «привык» к войне, отгородился от нее, не хотел задумываться о ее тяготах. И хотя в императорском Мариинском театре продолжали ставить «патриотически-аллегорическое действо» с пантомимой на злобу дня — «1914 год», в других театральных залах репертуар оставался вполне «мирным». Театр «Невский фарс» рекламировал увлекательное представление — пьесу «Без рубашки», где, по словам рецензента, «до этого дело не доходит, но г-жа Ермак показывала свои физические достоинства в весьма прозрачной сорочке, говорились скабрезности и творились нелепости». В кинотеатрах на Невском проспекте шли фильмы с завлекательными названиями: «Дочь павшей», «Сонька Золотая Ручка», «Раздавленная жизнью», «Клуб эфироманов», «Кровавый полумесяц». Спектакли Шаляпина противостояли захлестывающей пошлости «массового потока» — в Народном доме публика видела певца в лучших его ролях.

Шаляпина угнетала бессмысленность войны. Примечательно его письмо из Кисловодска М. Ф. Волькенштейну в августе 1915 года: «Аксарин предлагал мне петь 30 августа „Жизнь за царя“ и, кажется, с благотворительной целью (30 августа официально открывался каждый новый театральный сезон. — В. Д.). Все это было бы хорошо, если бы не тяжкий момент, который переживаем теперь мы все, русские люди. Если взглянуть серьезно на всю нашу жизнь и увидеть тот ужас, к которому привели нас традиции, глупейшие и ничтожнейшие, то думается мне — как смешно будет в дни, когда целый народ, может быть, стоит на краю гибели, когда гибнут сотни тысяч людей, исключительно от заведенных нашими царями и их жалкими приспешниками традиций, для них только удобных, повторяю, как смешно будет 30 августа распевать „Жизнь за царя“!.. Извини за раздражительный тон письма, но, право, я так страдаю за Россию, как ты себе и представить не можешь… С такими делами на войне нервы страшно болят, и отдыха никакого нет».

Когда в сентябре 1915 года Шаляпин вернулся в Петроград, обстановка в столице была уже далеко не мирной. Улицы заполнены беженцами, нищими, растут цены, возникают перебои с продуктами, горожане спешат запастись на зиму дровами…

В эти тревожные дни Шаляпин не скрывал своих настроений и не боялся выражать их публично. Так он вел себя, например, и 3 мая 1916 года в ресторане «Контан» на официальном банкете, посвященном годовщине франко-русского согласия. Фешенебельный ресторан находился в доме 58 на набережной Мойки, его в шутку называли «аржан-контан», что в переводе с французского жаргона значило «считать деньги». В зале собрались видные общественные деятели, французские министры Р. Вивиани и А. Тома, произносились торжественные верноподданнические речи. Однако казенно-официальную программу вечера неожиданно сломали музыканты. Газета «Русское слово» от 4 мая 1916 года писала: