Цветок в пыли. Месть и закон - Владимир Яцкевич

Пока староста читал привезенное убитым письмо, в круг вошла Басанти. По тому, как она шла, по застывшим глазам, по бледности лица Виру сразу понял, что она уже знает о постигшей ее беде. Басанти не бросилась к брату, не пала ему на грудь с рыданиями и проклятьями, она остановилась в двух шагах от трупа и застыла, непонимающе глядя на брата. Виру не решился к ней подойти сейчас. Он не знал, что можно сказать девушке, лишившейся когда-то матери и отца и всю свою любовь отдавшей брату, чтобы теперь потерять и его.

— Басанти! Басанти! Ты здесь? — раздался старческий голос.

Девушка вздрогнула и встала так, чтобы заслонить собой труп, будто хотела навеки спрятать его от приближающегося деда.

Он шел, высоко подняв перед собой палку — палку слепца — и звал внучку. Она подалась вперед, будто хотела отозваться, но из ее груди вместо слов вырвался только короткий хриплый стон, которого старик не услышал.

Рамгарцы расступились, чтобы пропустить старого Наччи туда, где ждало его тело несчастного внука. Они молчали, но особым слухом слепого он распознал в этой тишине надвигающуюся беду. Он остановился и дрогнувшим голосом спросил:

— Почему все молчат, что случилось?

Никто не посмел произнести ни звука. Басанти покачнулась и опустила веки, набираясь храбрости, чтобы обрушить на деда страшный удар — весть о смерти, но Виру пришел ей на помощь, желая избавить ее хотя бы от этой необходимости.

Выпрямившись, он сделал несколько шагов, отделявших его от слепцы — ему казалось, что никогда в жизни он не преодолевал такого тяжелого пути, — подошел к старику и протянул ему руку, за которую тот нетерпеливо ухватился.

— Пойдемте со мной, — сказал Виру глухим от волнения голосом.

— Я знаю тебя, ты Виру из усадьбы Тхакура, — радуясь, что завеса молчания прорвана, забормотал слепой. — Почему так тихо, сынок?

— Пойдемте со мной, — повторил Виру и, поддерживая старика, повел его к трупу.

— Куда? Куда ты меня ведешь? — заупрямился охваченный недобрым предчувствием Наччи и жалобно простонал: — Я ничего не понимаю.

Виру, удивляясь, как у него еще не разорвалось сердце, почти тащил его к убитому внуку. Наконец они достигли цели, и старик нащупал палкой тело, лежащее у его ног. Ноги его подкосились, палка выпала из рук, и он опустился рядом с трупом, встав на колени в дорожную пыль.

— Рави? — с ужасом произнес старик. — Рави?

Снова и снова он ощупывал лицо и руки лежащего перед ним в тщетной надежде на ошибку, но пальцы, ставшие за долгие годы слепоты его глазами, ясно сказали ему, кто был этот убитый мальчик посреди деревенской площади.

— Рави! — прокричал старик имя внука и кричал бы его еще долго, повторяя и повторяя нежные звуки дорогого имени, но из невидящих глаз хлынули слезы, прочертившие глубокую борозду в старческих морщинах, боль сжала горло и сделала неповинующимся язык.

От толпы отделилась высокая фигура, закутанная в серый плащ. Тхакур подошел к Наччи, повинуясь охватившему его порыву, толкнувшему одного деда, так недавно похоронившего внука, к другому, потерявшему его сейчас. Но инспектор не смог произнести ни одного слова утешения — он, как никто другой, знал цену таким словам. Разве нужны были слова ему самому в минуту горя? Разве слышал бы он и понимал их? В горе каждый человек один сражается с судьбой и только сам может одолеть свою беду, пережив ее, смирившись или не смирившись с нею.

Заметив Тхакура, староста рванулся со своего места. Этот наглец пришел сюда? Что ж, пусть полюбуется на то, к чему привели его непокорность и самомнение!

Он высоко поднял над головой белый лист и, размахивая им, как флагом, обошел кольцо хранящих молчание рамгарцев.

— Послушайте, что пишет Габбар, — сказал он, усмехнувшись, и в этой усмешке без труда читалось: вы не посчитались с умным человеком, который столько лет был для вас родным отцом, так вот смотрите, к чему привел вас новый кумир, этот выскочка Тхакур, которого обуяла жажда мести.

— «Жители деревни Рамгар, так будет с каждым из вас, кто посмеет поддерживать Тхакура, — староста обернулся и выразительно посмотрел на спокойное лицо соперника. — Обещаю, что смерть придет в каждый дом. Если вы хотите по-прежнему жить спокойно, завтра на рассвете передайте нам в руки двух подлых наемников Тхакура».

Услышав эти слова, крестьяне принялись о чем-то шептаться. Площадь наполнилась гулом спорящих голосов.

Виру с Джаем переглянулись. Им стало как-то не по себе в этом кольце людей, еще минуту назад казавшихся своими, а теперь, возможно, замышляющих принести их в жертву Габбару — ненасытному, как богиня смерти Кали, в вечной жажде крови высунувшей свой язык — ядовитый, как змеиное жало. Многие из этой толпы были бы не прочь купить себе спокойствие этой малой ценой — ценой их жизней.

Лишь Тхакур был спокоен. Он оглядел заволновавшуюся массу крестьян оценивающим взглядом: как будто отстраненно наблюдая за новыми проявлениями человеческой подлости, которой он успел наглядеться в жизни. И, как всегда, эта подлость была все такой же бессмысленной и недальновидной, как будто можно купить мир предательством. И зачем им нужен такой мир — мир страха, грозящего каждый день отовсюду, из каждой щели, в которую может протиснуться дуло габбаровской винтовки?

— «Неужели вам не жаль своих детей?» — дочитал староста и с особым чувством произнес имя, стоявшее под письмом: — «Габбар Сингх».

Староста победно поглядел на Тхакура, прикидывая, будет ли он раздавлен тем, что должно последовать за чтением этого письма.

Крестьяне не заставили себя долго ждать. Первым начал пожилой человек в темно-серой изношенной одежде. Он пришел сюда прямо с поля, не успев вымыть измазанные в земле руки.

— Послушай, Тхакур, — сказал он, прижимая к груди короткое древко мотыги, — Габбар может уничтожить всю деревню.

Тхакур обернулся к нему и, пройдя мимо отступающих при его приближении людей, посмотрел прямо в испуганные глаза застывших рядом с крестьянином дочерей.

— В этом мире справедливость стоит дороже всего, — сказал он, тщательно подбирая слова так, чтоб они дошли до каждого стоящего на этой площади. — И часто плата за нее — жизнь.

Он посмотрел вокруг и понял, что они слушают его, эти суровые крестьяне, их усталые жены, чумазые дети. Но что они думают о нем и о своей жизни вообще, намерены ли они мириться с Габбаром и дальше или все-таки решатся рискнуть своими жизнями ради справедливости.

— Тхакур! — обратился к нему исхудалый долговязый крестьянин, положивший руки на голову своего маленького сына, будто опасаясь, что кто-нибудь захочет отнять у него мальчика. — Мы — крестьяне, а не солдаты, жизнь наших детей нам дороже всего, — сказал он мягко и добавил: — Пойми это… и не осуждай.

— Да, мы крестьяне, — быстро ответил поворачиваясь к нему Тхакур. — Мы крестьяне, и страна наша всегда была крестьянской. Но когда кто-нибудь нападал на нас, посягал на нашу мирную землю, мы, крестьяне, брали в руки оружие и защищали свою родину. В наших жилах течет кровь борцов. Кровь борцов, а не трусов! — почти крикнул Тхакур.