Собрание сочинений в 9 тт. Том 8 - Уильям Фолкнер

Он не подошел, даже не обнаружил своего присутствия, лишь смотрел, как женщина с девочкой отдали им кувшин и стаканы, взяли курицу, кастрюлю, ведра и унесли в дом, как фермер наполнил из кувшина кружки и стаканы, которые капрал подставлял и передавал, потом они ритуально подняли свои бокалы и выпили — то ли за мирную работу, то ли за мирное окончание дня, то ли за мирный ужин при свете лампы, — а потом темнота, ночь, настоящая ночь, потому что второй раз был во время Верденского сражения, — ледяная ночь Франции и человечества, поскольку Франция была колыбелью свободы человеческого духа; в развалинах Вердена, откуда были слышны страдания фортов Год и Валомон; он не подошел к ним и на этот раз, лишь стоял, глядя издали, отделенный спинами со следами грязи и страданий от этих тринадцати, видимо, стоявших в центре круга; говорили они или нет, произносили речи или нет, он так и не узнал, не посмел узнать; Да, подумал он, даже тогда не посмел; впрочем, им и не нужно было произносить речей, так как достаточно было просто верить; подумал: Да, тогда их было тринадцать, и даже теперь их все-таки двенадцать; подумал: Будь даже один, только он, этого было бы достаточно, более чем достаточно, подумал: Он лишь один стоит между мной и безопасностью, мной и уверенностью, мной и покоем, и хотя неплохо знал лагерь и окрестности, на миг потерял ориентацию, как иногда случается, когда входишь в незнакомое здание в темноте, а выходишь при свете, или входишь в одну, а выходишь в другую дверь, но здесь причина была другой, и священник подумал спокойно, без малейшего удивления: Да, видимо, с той минуты, как он прислал за мной, я знал, в какую дверь выйду, какой выход мне остался. Длилось это секунду-другую, может быть, даже меньше: неуловимый головокружительный миг, и каменная стена вновь обрела свое отведенное и навеки отвергаемое место; угол, поворот, часовой был там, где ему полагалось, он даже не ходил по своему маршруту, а просто стоял у железной калитки, опираясь на винтовку.

— Добрый вечер, сын мой, — сказал священник.

— Добрый вечер, отец, — ответил солдат.

— Скажи, можно одолжить у тебя штык?

— Одолжить что? — переспросил солдат.

— Штык, — сказал священник, протягивая руку.

— Не могу, — сказал солдат. — Я на службе — на посту. Если капрал… может явиться даже дежурный офицер…

— Скажешь, что я взял его.

— Взяли?

— Потребовал, — сказал священник, не опуская руки. — Hy?

Потом его рука неторопливо извлекла штык из ножен.

— Скажешь, что взял его я, — уже поворачиваясь, сказал священник. Доброй ночи.

Может, солдат даже ответил, может, в пустом, тихом проходе даже раздалось последнее затихающее эхо последнего теплого человеческого голоса, прозвучавшего в теплом человеческом протесте, или удивлении, или в простом нерассуждающем оправдании некоего есть просто потому, что оно есть, и все; мелькнула мысль: То было копье, значит, следовало взять и винтовку, и все; он подумал: В левую сторону, а я правша, подумал: Но ведь Он не был одет в солдатский мундир и рубашку из магазина Лувр, и, значит, я могу сделать это, — расстегнул мундир, сбросил его, потом расстегнул рубашку и ощутил телом холодное острие, а потом холодный резкий шорох входящего в тело лезвия и тонко вскрикнул, словно в изумлении, что все свершилось так быстро, однако, глянув вниз, увидел, что скрылся лишь самый кончик, и спокойно произнес вслух: «Что дальше?» Но ведь и Он не стоял, мелькнула мысль. Он был прибит гвоздями, и Он простит меня, — и священник бросился вниз и вбок, держа штык так, чтобы рукоять уперлась в кирпичи, повернулся так, что щека коснулась еще теплых кирпичей, и начал издавать тонкий, мелодичный крик неудачи и отчаяния, потом рука, державшая штык, коснулась тела, и крик оборвался — изо рта вдруг мелодично забулькала теплая густая струя.

Непрерывно сигналя — не вздорно, не капризно, даже не раздраженно, а с какой-то настойчивой, пресыщенной галльской бесстрастностью, — французский штабной автомобиль полз по Place, словно бы любезно и настойчиво раздвигая толпу гудком. Автомобиль был небольшим. На нем не было ни генеральского флажка, ни каких-либо эмблем; это был просто маленький, несомненно французский автомобиль, вел его французский рядовой, в нем сидели еще трое рядовых, американских солдат, не видевших друг друга в глаза до встречи в штабной канцелярии в Блуа, где четыре часа назад им была подана эта французская машина, один сидел впереди рядом с водителем, двое сзади, автомобиль, петляя, с гудками протискивался среди усталых, бледных, бессонных людей.

Один из сидевших на заднем сиденье высунулся и с жадным любопытством глядел не на толпу, а на здания, окружавшие Place. В руках он держал большую, всю в складках от многократного свертывания карту. Это был еще совсем молодой человек с карими спокойными и доверчивыми, как у коровы, глазами на открытом, самоуверенном типичном лице сельского жителя-фермера, обреченного любить свое мирное аграрное наследие (его отец, как суждено впоследствии и ему, разводил в Айове свиней и растил кукурузу, чтобы откармливать их на продажу) по той причине, что до конца его безмятежных дней (то, что случится с ним в течение ближайших тридцати минут, будет, конечно, временами преследовать его, но лишь по ночам, как кошмарный сон) ему никогда не придет в голову, что можно было бы найти что-нибудь более достойное любви, — он нетерпеливо высовывался из автомобиля, совершенно не обращая внимания на многочисленных людей, и нетерпеливо спрашивал:

— Который из них? Который?

— Который что? — спросил сидевший впереди.

— Штаб. Отель.

— Подожди, пока не войдешь туда. Ты вызвался добровольцем поглядеть на то, что внутри.

— Я хочу видеть его и снаружи, — сказал айовец. — Потому-то и вызвался, остальное меня не заботит. Спроси у него, — он указал на водителя, — Ты же знаешь язык лягушатников.

— Не настолько, — ответил тот. — Мой французский непригоден для таких домов.

Но в этом и не было необходимости, потому что оба увидели трех часовых — американца, француза и англичанина, — стоящих у двери, потом автомобиль въехал в ворота, и они увидели двор, забитый мотоциклами и штабными автомашинами с тремя разными эмблемами. Однако их автомобиль не останавливался. Лавируя меж стоящим транспортом на поистине головокружительной скорости, он подкатил к последнему подъезду барочного, внушающего благоговение здания («Ну что? — спросил тот, что сидел впереди, у айовца, все еще глядящего на мелькающие мимо окна. — Ты ждал, что нас пригласят в парадную дверь?» — «Все в порядке, — ответил айовец. — Так я его себе и представлял»), где американский военный полицейский, стоящий у двери подвального этажа, сигналил