Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Кантемир посчитал неудобным тащить за собой в такую даль всю семью, да и дети должны были учиться. Они уже числились солдатами Преображенского полка, и как только выйдут из учения дома, так примутся за полковую науку.

Она одна их опора и надежда, лишь она будет заботиться о них всю свою жизнь.

И всё-таки иногда Мария вела себя как неразумная девчонка: плашмя бросалась на постель и принималась лить слёзы — разлука на четыре месяца охладила сердце её идола, и это было так горько и больно, что руки её опускались и она часто была не в состоянии распорядиться всем укладом трудной дороги.

Но Мария понимала, что должна повременить хотя бы некоторое время — пусть чуть оправится мачеха, пусть хоть немного придёт в себя отец.

И она тянула, сколько было возможно.

Но всё напоминало ей о Петре: и этот тихий сад, где она провела столько счастливых часов в мечтах о сыне царя, и эти тенистые аллеи, деревья в которых уже начали облетать и устилать листьями посыпанные кирпичом дорожки.

Знала Мария: мечты её разлетелись, и не будет больше того счастья и той радости, что доставлял ей один лишь взгляд Петра, его улыбка и такие смешные усики.

Сердце её было разбито. Но она собирала осколки и не позволяла себе расслабляться, чувствуя свою ответственность за жизнь отца и мачехи, за жизнь всей её многочисленной семьи, и тогда сжимала в кулак своё сердце и говорила себе: «Надо жить...»

Княжна бесстрашно и бестрепетно перенесла всё тяжёлое путешествие из Астрахани в Дмитровку — проверяла, все ли её распоряжения по ночлегам выполнены слугами, есть ли сено и овёс у лошадей, хороши ли постели для больных отца и мачехи, хватит ли хоть чаю для болящих, а уж о провизии она позаботилась заранее...

И едва добрались они до старинного княжеского дома в Дмитровке, как она не раздеваясь прошлась по всем комнатам, выругала прислугу за то, что печи недостаточно хорошо протоплены, в комнатах дымно и угарно, и обленившаяся дворня поняла, что приехала настоящая хозяйка, и принялась суетиться и чистить всё, что только можно...

Мария устроила отца и мачеху, приказала принести им всё, что необходимо с дороги, и лишь тогда подумала о себе. Бросившись на постель лицом в подушку, зарыдала так, что дворня недоумённо прислушивалась: что это с барышней, почему раздаются из её комнаты такие звуки...

И опять напомнила себе Мария, что не след ей распускаться, что она дочь князя, хозяйка и опора, поднялась с красными от слёз глазами, наскоро вытерла их и пошла вниз, чтобы распорядиться обо всём на завтрашний день...

Теперь уже её управитель и не думал обращаться к самому князю. Законом для него стало слово княжны.

И Мария вела себя соответственно: была в меру строга, в меру хозяйственна, в меру требовательна и никогда не вступала с прислугой в глупую и праздную болтовню, как делала это её выздоровевшая мачеха.

А князь тихо угасал. Это было видно по его жёлтому, испещрённому коричневыми пятнами лицу, по его слабой руке, едва поднимавшейся, чтобы написать хоть несколько слов в своей рукописи, по его бессильной и беспомощной улыбке, с которой обращался он к Марии.

— Ты одна в нашей семье, кто держит порядок и за всем следит, — не раз говорил ей отец.

Он стал так слаб, что к весне его уже выносили в сад в кресле, помещали под тенистым развесистым абрикосом и внимательно присматривались к нему: захочет ли ещё он чубук с табаком или, может, крепчайшего кофе — только это и могло бы дать хоть какой-то намёк на выздоровление.

Князь покорно и исправно пил травяные отвары, которые готовил Поликала, крепкие куриные бульоны, за которыми следила сама Мария, выпивал и глоток чаю. Но чубук и кофе были отставлены — словно бы выпил князь свою жизненную норму кофе, словно бы выкурил все полагающееся ему количество трубок.

Весной он тихо угас, сидя в своём кресле под тенистым абрикосом, уже усеянным пока ещё некрупными зелёными плодами.

И опять Мария понимала, что ей одной предстоит решить, где хоронить отца, потому что Анастасии было мало дела до того, где будет погребён муж.

А Мария всегда помнила, что отец просил похоронить его рядом с первой женой — Кассандрой — в Николо-Греческом монастыре в Москве. И опять заботилась она о том, чтобы украсить погребальные дроги, чтобы обить гроб красным и белым атласом, одеть отца так, как любил он при жизни.

И сопровождала печальный поезд в Москву опять она одна: Анастасия поехала отдельно, ссылаясь на то, что не может видеть покойников.

Государь император Пётр Первый, Великий, редко гляделся в зеркало — очень уж неприятно было ему видеть мелко и беспрестанно подрагивающую голову, пробегающие по мускулам лица судороги, искажавшие облик. И также редко испытывал он чувство раскаяния, словно бы не заглядывал к себе в душу, не искал в ней утешения.

Однако теперь, после Персидского похода, странное чувство волновало его, когда он присматривался к своей солдатской жёнке, Екатерине, всюду сопровождавшей его, — своей преданной жене.

Как будто похоронил он в глубине души надежды на чистую и светлую любовь Марии, веру обрести в новом браке все свои молодые мечты и устремления. Всё, не дала она ему законного сына, значит, не захотел Бог, значит, не судьба, и достались ему всего лишь будничное законное супружество с Екатериной да чаяния выгодно и политично пристроить дочерей.

Значит, Марию надо забыть, не думать о ней, коль скоро под рукой у него верная, любящая его всю жизнь, всегда весёлая, всё с ним разделявшая жена, Екатерина.

И, словно бы извиняясь перед ней за последний свой роман, за последнюю свою связь с прелестной молдавской княжной, будто бы в покаяние Пётр решил короновать Екатерину, да так, чтобы затряслись небеса от невиданной торжественности этого обряда.

Дотоле никто ещё из русских царей не возлагал корону на голову жены, даже отец его, Алексей Михайлович, слывший тишайшим и богобоязненным.

Что ж, пусть и здесь будет он первым, пусть и в этом вопросе станет пионером и пусть покоится корона на голове шведской прачки...

Трезвонили колокола по всей Москве, звон их оглушал с самого утра, палили пушки, и можно было оглохнуть от этого гула — москвичи в ужасе зажимали уши.

Короновалась Екатерина Первая...

Успенский собор в Кремле не вмещал всех, кто был приглашён на эту первую в истории коронацию женщины.

Толпился народ по сторонам невысокого крыльца, давился, вытягивая шеи, чтобы хоть уголком глаза рассмотреть новую императрицу, первую императрицу России — Екатерину. Яблоку негде было упасть, а нищих, калек и бездомных собралось такое множество, что все проходы и все ворота были забиты ими — надежда на кусок жареного быка, на фонтан красного и белого вина привела их сюда, на торжество портомойки...

Превзошла себя и Екатерина на этот раз: её платье, затканное золотыми и серебряными цветами, разводами и птицами, вытягивалось сзади в шестнадцатиметровый шлейф, который несли десять пажей в белых серебристых камзольчиках и завитых буклях на головах.