Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Рядчиков снова вставал из-за стола, двумя руками тряс руку аспиранта, важно журчал словами благодарности. Но Гутионов не слышал этих слов. Ему казалось, что только что он потерял свою душу, свою прежнюю жизнь и идет к двери, точно призрак, точно шаткий, распадающийся труп.

Хотя Тагерт внушил себе, что готов к неудаче, всю предыдущую неделю он рисовал себе заседание жилищной комиссии и всеми силами отгонял мысли о нем – безуспешно. За длинным столом сидели мужчины шаблонно-чиновничьего вида, человек десять. Тагерт порой думал, как получается, что российского чиновника так же отчетливо можно отличить от других категорий граждан и так трудно отличить одного от другого. Как вырабатывается этот тип лица, начальственного – то есть наделенного силой – и невыразительного (выходит, внутренне слабого) одновременно? Вероятно, он шлифуется на протяжении многих поколений в условиях диктатуры единого руководства страной от имени народа. Индивидуальность для чиновника – род профнепригодности. Он должен мыслить готовыми, простыми (для народа и от имени народа), заранее утвержденными штампами, беспрекословно подчиняться вышестоящим чинам, уметь решительно применить силу к тем, кто стоит ниже или подставить ножку тому, кому приказали подставить ножку. Ему необходимо обладать известной телесной крепостью, чтобы быть битым и при необходимости бить других. Отсюда склонность к некоторой бесхребетной рыхлости и умение наливаться начальственным гневом. То и другое предполагает некую сытую скругленность, стертость черт. Российский чиновник просто не может оказаться заметно непохожим на других – таких в чиновники не берут. Кроме того, на заседании жилкомиссии Тагерт представлял и трех женщин в трикотажных платьях, сапогах, с шейными платочками. Ни мужчинам, ни женщинам Тагерт не нравился, и на воображаемом заседании все дружно ему отказывали и переходили к другим, более важным кандидатурам.

Заседание назначили на среду, в тот же день в университете выдавали зарплату. После многодневной гречневой диеты Сергей Генрихович мечтал закатить пир. Грезились: золотистый холм узбекского плова, горы пирожков, тарелка картофельного пюре с горячей лужицей растаявшего масла. Отстояв очередь в кассу, он решил заглянуть в буфет, куда запрещал себе ходить во дни добровольного поста. Бутерброды с сыром, колбасой, баночки йогурта, вафли в шоколаде – все это недотягивало до грез о сказочном пире. Можно было уйти, не размениваясь на пустяки. Но из какого-то упрямства, с каким мы часто отстаиваем именно ошибочные, глупые решения, Тагерт взял трубочку с кремом. Он не стал есть ее в буфете, но осторожно нес на отлете через два корпуса, вышел во дворик, добрался до самого дальнего угла, куда не добрался ни один курящий студент. Отсюда был виден гараж, вершины искусственных гор в зоопарке, яйцевидный купол планетария, шпиль высотки на Кудринской.

Жадно глядя по сторонам, точно приправляя увиденным кушанье, он аккуратно надкусил пирожное. То, что произошло дальше, плохо поддается объяснению. Вероятно, в этом наплыве горячих слез были и благодарность за разрешение испытаний, и насмешливая радость забытым вкусовым ощущениям, и сознание невероятной бедности и жалкости повода для таких взрывных переживаний. Сам того не понимая, Тагерт сокрушался в молитве и, перемолотый, переплавленный, уничтоженный, возвращался к жизни – новой и единственной.

Через час, успокоившись до полусонного блаженства, он сидел у кабинета инспектора Селезневой, ожидая решения жилищной комиссии. Входя в здание на Сухаревской, Тагерт отстраненно прислушивался к себе. Сейчас он узнает, как решился один из главных вопросов его жизненного обустройства, но душа укутана в вату, точно отложенная на год елочная игрушка. По лестницам и коридору сновали люди, у всех были папки, портфели или стопки бумаг. Перед кабинетом Селезневой сидели еще два посетителя, и Тагерт даже обрадовался, что оглашение приговора откладывается. Он вспоминал, что за последние дни дважды разговаривал с соседом Рымченко просто так, о родителях, о новостях, о компьютерах. Олег, привыкший к единственному тону разговора, поначалу не мог понять, куда тот клонит. Наконец, осознав, что Тагерт всего лишь проявляет миролюбие, успокоился и даже похвастался, что у него в записной книжке имеется телефон Аллы Пугачевой, которой он всегда может позвонить. Сергей Генрихович представил, как Олег звонит певице и говорит: «Рассказывай», – но удержался от усмешки.

Подошла очередь, и Тагерт постучав заглянул в кабинет. Селезнева, все в том же тесном светлом костюме, ответила на приветствие каким-то новым взглядом. Казалось, за минувшие дни она узнала о Тагерте нечто такое, о чем он должен был ее предупредить, но не предупредил и тем самым подвел.

– Сейчас подыму ваши документы. – Селезнева обернулась к стеллажу и вынула толстенный файл, на корешке которого значилось «Комиссия: март – май». – Булаткин сражался за вас, как лев. Хотели завернуть, но Владимир Русланович поставил вопрос ребром: или комиссия прислушается к просьбе мэрии, или все решения комиссии будем подвергать такому же сомнению.

Тагерт хотел было спросить, кто такой Булаткин, но сообразил, что этим вопросом разоблачит себя. Вероятно, какой-то важный чиновник, вступившийся за Тагерта после звонка Водовзводнова.

– Я не понял: мне дадут квартиру?

– Дадут, дадут. Сейчас подпишу смотровой, выберете, а там уж и ордерок вручим.

Помолчав, Селезнева прибавила:

– У меня дочка на будущий год будет поступать к вам. Вы как-то можете посодействовать, Сергей?

Она впервые обратилась к нему по имени. Очевидно, участие в судьбе латиниста самого Булаткина раскрыло чиновнице глаза на статус посетителя.

– Приемом в университете ведает ректорат, – отвечал Тагерт. – Но если у дочки будут проблемы с латынью, с удовольствием позанимаюсь с ней просто так.

Селезнева до сей минуты не подозревала о существовании латыни в университете, а потому только коротко кивнула. Масштаб фигуры Тагерта по-прежнему оставался для нее загадкой. Она протянула небольшой листок, размером с обычную справку. На листке значился проспект Вернадского, номер дома и еще несколько чисел – номера квартир, из которых Тагерт мог выбирать. На оборотной стороне был написан номер телефона и имя – Ольга Карповна. Тагерту надлежит в ближайшие дни съездить по указанному адресу, позвонить Ольге Карповне и вместе с ней посетить три квартиры. Приняв решение, он вернется на Сухаревскую, и Селезнева выпишет ему ордер. Тагерт неожиданно ощутил, как душно в кабинете, как пахнет ковролином, пылью, духами.

Во дворе он набрал полные легкие прохладного шумного воздуха. Невозможно ждать до завтра! Он поедет прямо сейчас. От теплой ровности на душе не осталось и следа: Тагерт ожил, очнулся от обреченности судьбе и хотел немедленно увидеть свое счастье.

Когда он выбежал из метро, уже стемнело. Несколько женщин торговали едва различимыми тюльпанами, в дальних павильонах уютно теплели огни, в палатке точильщика кометным хвостом сыпались искры. Тагерт смотрел вокруг, невольно пытаясь все разглядеть и торжественно запомнить – и купола изящной церковки вдали, и аллею перед корпусами пединститута, и огромный изумрудный кристалл Академии народного хозяйства. Теперь это его дорога, скоро он