Колдовской мир: Волшебный пояс. Проклятие Зарстора. Тайны Колдовского мира - Андрэ Нортон

Они плечом к плечу стали спускаться с холма, а над ними кружил сокол.

У западной стены Клавенпорта, на море Осенних Туманов… Как? Вы не хотите слушать зачин по обычаю сказителей, добрые люди? Оно и к лучшему, у меня ведь нет арфы, чтобы бренчать к месту и не к месту. Да и история эта не сказать чтобы о лордах и их владениях. А все же началась она в Клавенпорте.

Началась с некоего Хигбольда. Было это после Вторжения, когда маленькие люди, если были сметливы, получили шанс выбиться наверх – и быстро, если судьба им благоволила. Говоря языком сказителей, такие знали, когда взяться за нож, когда принести лживую клятву, когда наложить руки на чужое добро.

У Хигбольда были крысы, сбегающиеся на его свист, были псы, послушные его рогу. Под конец никто (кроме как из-за щита и оглядываясь через плечо) не заводил разговоров о том, откуда он вышел. Он обосновался в привратной крепости Клавенпорта, хозяйничал там и взял жену из знатных (из тех, что остались тогда без земель и без защиты, у кого родню разогнала или убила война, так что они охотно шли к любому, кто посулит крышу над головой, кусок мяса на блюде и мед в чаше). Жена Хигбольда была в том не лучше и не хуже своих сестер.

Кроме одного: в ней жила память о суровых временах до брака. Быть может, эта память и заставляла ее, вопреки воле самого Хигбольда, оказывать милость просившим подаяние у дверей.

Одним из таких был Калеб. Он лишился глаза и хромал, едва не падая с ног на каждом шагу. Никто не знал, сколько ему лет, потому что жестокое увечье старит человека.

Госпожа Исбель, может быть, знала его по старым временам, но если так, она об этом никогда не заговаривала. Она приняла его в дом, дала работу в маленьком крепостном садике. Говорили, что под его руками все расцветало, травы поднимались высоко и поили его сладким ароматом, цветы пышно распускались от его забот.

Хигбольду до сада не было дела. Разве что изредка он встречался там с кем-то, с кем нельзя было говорить среди стен, имеющих уши. Потому что честолюбие Хигбольда метило выше клавенпортской крепостицы. Да уж, такие честолюбцы никогда не останавливаются на достигнутом. Но не всего можно добиться кулаком и мечом. Настает время, когда нужны более тонкие средства, надо влиять на души людей, а не только порабощать их тела. Хигбольд хорошо изучил это искусство.

Никто не знает, что произошло и какие слова прозвучали в том саду одной летней ночью. И Хигбольд слишком поздно узнал, что случившемуся там был свидетель. Слуги вечно сплетничают о господах, и, по слухам, Калеб попросил госпожу Исбель о разговоре наедине. А потом связал узелок со своим мирским имуществом и ушел прочь, не только от ворот крепости, но и из Клавенпорта – ушел по большой дороге на запад.

Тогда вокруг порта все отстраивалось, восстанавливалось, стирая следы Вторжения. Но Калеб недолго держался большой дороги. Он был предусмотрителен и знал, что дороги помогают не только путнику, но и идущим по его следу охотникам.

Идти по бездорожью нелегко, особенно калеке. Он добрался до границ Сорнской трясины. Ага, вижу, как мрачно вы качаете головами. И вы правы, добрые люди, вы правы! Всем известно, что эти края Высшего Холлака принадлежат Древним, и те, у кого под толстым черепом есть хоть малость ума, туда не заходят.

Но Калеб увидел, что не первым пришел в те земли. Он набрел на пастухов, гнавших на продажу дикий скот (скотина в холмах одичала за время войны). Что-то напугало животных, и стадо разбежалось. Пастухи, перепугавшись, что их труды пропадут даром, решились сунуться в болото по следам своей скотины.

Но вместо скотины они нашли кое-что другое. Нет, я не стану описывать то, что они вспугнули из логова. Все вы знаете, что в местах вроде той трясины не счесть тайн. Говорят, что обличьем оно напоминало женщину, и одно это разожгло похоть в мужчинах, которым давно не доводилось никому задирать юбки. Они приперли то создание к стене и вздумали позабавиться.

Калеб ушел из Клавенпорта не безоружным. Несмотря на увечье, он ловко обращался с арбалетом. Вот и теперь он доказал свое мастерство. Два выстрела – и те пастухи взвыли по-звериному – да и были они, если судить по их делам, хуже зверей, те ведь не так обращаются со своими самками.

Что было потом, никто не знает, Калеб об этом молчал. Но дальше он пошел один, белый как мел, и его загрубелые от работы руки дрожали.

Он не решился пересечь границу болот, а упорно двигался вдоль нее, словно знал, куда шел. Две ночи он провел под открытым небом. Что он там делал, с кем говорил и откуда был его собеседник – кто знает? Только утром третьего дня он обратился к Сорнской трясине спиной и двинулся к большой дороге.

И вот что удивительно: хромота его стала с тех пор куда менее заметна и скрюченная спина с каждым шагом вроде как распрямлялась. К ночи четвертого дня он шагал не хуже любого путника – усталого и сбившего ноги. Тогда-то он и набрел на выгоревшие стены таверны «Развилки».

Когда-то таверна процветала. Немало серебра перекочевало с ее столов в руки трактирщика и его семьи. Дом стоял на слиянии двух дорог, одна из которых вела на север, а другая – на юг и дальше, в Клавенпорт. Но славные дни таверны миновали еще до битвы на Соколином перевале. Уже пять зим, если не больше, ее обугленные балки скорбно напоминали о свирепости войны и не дарили радости путешественникам.

Так вот, Калеб остановился перед этим печальным пожарищем и…

Хотите верьте, хотите нет, добрые люди. Но только на месте пожарища вдруг встала таверна. Калеб, нисколько не удивляясь, вошел внутрь. Вошел как хозяин, и как хозяина принимали его те, кого дела приводили к его порогу.

Тогда на западной дороге было большое движение, шла бойкая торговля с Клавенпортом. И очень скоро весть о воскресшей таверне дошла до города. Не все поверили слухам, но те, кто из любопытства съездил посмотреть, убедились, что все правда.

Они признали таверну очень похожей на прежнюю, хотя люди, бывавшие там до войны, уверяли, что есть и отличия. Правда, назвать, в чем именно эти отличия, они не могли. И все сходились на том, что хозяйничает там Калеб и что преуспеяние его изменило. А он, бесспорно, преуспевал.

Эти разговоры дошли и до Хигбольда. Тот не нахмурился, но стал потирать указательным пальцем толстую нижнюю губу – была у него такая привычка, когда крепко задумается, в чем его выгода и все такое. Потом он вызвал к себе сочную гулящую штучку в юбке. Она давно к нему подкатывала при каждом случае. Все знали, что хотя Хигбольд в первые дни брака и ложился с женой, чтобы никто не усомнился в скрепивших брак узах, но теперь к ней не захаживал, а искал удовольствий на стороне. Хотя пока что – не под своей крышей.