Чезар - Артем Михайлович Краснов

— Мы слишком бестолковые для этого.

— Мы совсем не бестолковые, — возразил Ронис. — Нас заставляют так думать, чтобы мы соглашались на лёгкие пути, считая их единственными.

Воздух стал остывать, и контуры теней потеряли чёткость. Кэрол закончила переписываться с кем-то по телефону, подошла и села рядом.

— А вы узнаёте город, каким он был раньше? — спросила она Рониса.

Он дёрнул губами, словно усмехнулся.

— Узнаю? Трудно сказать. Раньше это зрелище задевало… Всё детство здесь, вся жизнь… Но сейчас я не ощущаю связи с прошлым. И город — уже не город, и я — уже не я. Можно, конечно, себя разбередить, но уже не хочется. Я почти каждый дом тут знаю: кто в нём жил, что с ним случилось, куда уехал. И к своему дому хожу раз в год. Но боли уже нет. Отболело.

Ронис снова уставился на белый купол над зубцами леса.

— Вот туда смотреть до сих пор больно, — проговорил он и зло сплюнул под ноги.

— Вину чувствуешь? — спросил я без нажима. Мне не хотелось обижать Рониса, и я добавил: — Не думаю, что кто-то виноват.

— Вину-то? — половинчатая улыбка перекосила его бороду. — Чувствую, конечно, хотя не за что вроде бы, и смена не моя. Но чем больше от вины бегаешь, тем сильнее она тебя хлестанёт. Ночью, бывает, застаёт врасплох, аж пот прошибает: думаю, что же мы натворили? У нас в среде разные люди были: кто-то считал, что виноваты не сотрудники станции, а проектировщики, ведь были фундаментальные изъяны в конструкции реактора, был положительные коэффициент пустотной реактивности. И нет нашей вины, понимаешь? А с другой стороны, есть. Ведь многие знали об этом, знали, что может быть нерасчетный режим, разогрев, оплавление. А что сделали? Ничего. Надеялись на лучшее. Давили в себе паникёров. Один сотрудник спорил со мной до хрипоты и всё кричал, мол, готов ли я на коленях просить прощения у пострадавших от взрыва? А я отвечал: если им это поможет, если хоть чуть-чуть сгладит боль, то готов. Не такая уж большая плата — на колени встать. Какая разница, кто и в чём виноват, не в этом уже дело. Но чувство вины — это теперь наше шестое чувство. То, которое нам нельзя отпускать, иначе снова ослепнем.

Он помолчал и продолжил:

— Я ведь тоже был в этой армии учёных, которые верили в безграничные возможности разума, науки, мирного атома. Свалки у вас растут, заводы чадят? Пусть. Скоро мы научимся получать чистую энергию, улавливать сажу и углекислый газ, делать из отходов пластик или пепси-колу. Мы так и думали. Мы считали, что должны преобразовать природу и создать её улучшенную, дружелюбную версию. Так легко было не замечать остального: ни загрязнения Течи, ни войны в Афганистане, ни застоя… А потом рвануло там, где мы ждали меньше всего. Атомная энергия считалась самой безопасной, самой дружелюбной к среде, здесь лучшие люди работали. И вдруг вся наша научная мощь сыграла против нас, и мы снова стали мелкими существами, которые ценой собственных жизней сражаются со стихией. Мы думали, что раскачиваем маятник прогресса, а оказалось — это стенобитное орудие, которое нас же и сплющило. В этой научно-технической эйфории мы упустили что-то важное, но так и не может понять, что. И пока не поймём, нам не выйти из этого цикла, который в конце концов приведёт к нашему уничтожению. Только, знаешь, природа от этого не расстроится. Посмотри на природу — она вздохнёт с облегчением. Громадные возможности нам даны, но с ними — громадная ответственность. А вот её выдерживать мы не умеем. Слишком много в нас амбиций.

Лицо Рониса покраснело. Чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, я спросил:

— Ты же Рыкованова знал? Что о нём думаешь?

Ронис ответил не сразу, и по дёргающимися мускулам его лица я понял, что ответов несколько: есть злые, есть сдержанные. Сдержанность победила. Он проговорил:

— Рыкованов — хороший организатор, который вдохновляет людей личным примером. Но для него всё вокруг — это источник капитала, и зона в том числе. Таких, как Рыкованов, нужно направлять, а когда они сами себе на уме, всё вокруг превращается в один сплошной рудник. Ничего другого они не умеют. Вот крановщиком, думаю, он был неплохим.

Ронис встал и тщательно отряхнул штаны, велев нам с Кэрол сделать то же самое. Спускались мы уже в темноте, светя на ступени тусклыми фонарями.

Лес вокруг озера уже потемнел, но вода ещё отливала фольгой. Мы забрались в лодку, Ронис толкнул её от берега, прошёл на своё место гребца и показал ориентир — огонёк мачты возле саркофага. Он держал корму лодки точно на него.

— Вечный маяк, — сказал он. — Когда-то по нему вертолётчики летали.

В лагерь мы вернулись уже затемно. Я устал и хотел спать, но Ронис настойчиво зазывал в беседку на ужин, обещая ослабить мою диету и организовать небольшое барбекю. Кэрол сразу согласилась, я тоже не стал сопротивляться. В конце концов, у меня началась новая жизнь, и это нужно отметить.

— А водка есть? — спросил я.

— Лучше есть, — загадочно ответил Ронис.

Но перед этим Ронис загнал в баню сначала Кэрол, а потом меня, и велел оставить грязные вещи в корзине. Меня он нарядил в свою одежду, а Кэрол досталась длинная рубаха и трико. Она подпоясалась верёвкой и стала похожа на крестьянку.

Я заглянул на минуту в свой сарай, который после жаркого дня пахнул сушёной травой, отпер дряхлое окно и впустил свежий воздух с целым оркестром ночных звуков. Я огляделся: теперь это мой дом. Не конкретно этот сарай, но что-то похожее. Теперь у меня нет якоря, и я волен выбирать. Обида на Рыкованова? Нет, она также бессмысленна, как стрельба из пневматической винтовки по слону.

Вся община собралась под навесом возле дома Рониса. В жаровне горел огонь, вокруг стояли низкие табуреты и чурбаны, а вип-места были на бревне возле боковой фанерной стены, где можно было откинуться и расслабить спину. Я подсел к Кэрол. Она протянула мне стакан: в нём была тёмная, пахучая травяная настройка. Пить я не стал — не