Человек случайностей - Айрис Мердок

«Милая, милая Грейс!

С большим сожалением узнал о преждевременной кончине твоего романа. Что, собственно, произошло? Какой горестный финал. А впрочем, отбросим печаль, ведь жизнь так хороша и т. д. Сожалею еще и потому, что Людвиг был мне симпатичен. Но все же скажу тебе, что он не совсем в нашем вкусе. Поверь мне, он слишком серьезен. Мама по телефону сказала, что ты впала в безысходную тоску. Надеюсь, это преувеличение, как всегда. Так какой же философский подход могу предложить тебе в это время? От любви есть лекарство. И можно вылечиться так, что и следа болезни не останется, разве что намек. (Сам я, правда, не излечился, но другим, говорят, удается.) Кроме того, сама твоя молодость поможет тебе. Ни к чему посыпать голову пеплом. Лучшее лекарство от любви – новая любовь. А значит, выше голову и посмотри вокруг внимательно. (Нет ли где поблизости Себастьяна?)

О себе умолчу. А то ты еще больше расстроишься. Целую тебя крепко.

Твой (славный) Патриций.

P.S. Генриетта Сейс прислала мне по почте огромный мяч, наполненный какой-то вонючей гадостью, пропитавшей уже мой стол и всю одежду. Полагаю, что это детские шалости, не более. Итак, выше голову, сестричка!»

«Мэтью, любимый!

Ты очень мил (как всегда), и меня радует, что ты все понимаешь. То, что я уделяю сейчас внимание Остину… это минимум, который могу сделать для Дорины, в благодарность ей. Наверняка эта фраза покажется тебе безумной, но я не могу избавиться от впечатления, что она в определенном смысле умерла ради нас, ради тебя и меня, ушла, устранилась, чтобы нам стало проще и легче. И мы обязаны, для нас это будет своего рода покаянием, какое-то время быть очень сдержанными. Впереди нас ждет длинный путь, полный препятствий. Но мы пройдем по нему, дорогой. В эту минуту я не имею права предложить Остину уехать из моего дома. Мне кажется, моя забота хранит его от гибели. Сейчас я обязана быть рядом с ним, чтобы прийти по первому зову. Не могу также выпытывать о его «планах». Мы проводим дни в беспощадном свете, в атмосфере, для описания которой у меня не найдется слов, но ее мог бы выразить какой-нибудь гениальный живописец итальянского Возрождения. Такого сострадания я ни к кому еще не испытывала. (Это не просто сочувствие, не просто жалость.) И возможность пережить такие болезненные и вместе с тем возвышенные чувства действует на меня успокаивающе. Я верю, ты меня поймешь и, хотя и тоскуя, сумеешь дождаться минуты, когда это странное время останется в прошлом. Если способен молиться, молись сейчас за Остина. Обнимаю тебя, люблю по-прежнему.

Мэвис».

«Моя любимая!

Любовь – игрушка в руках времени; об этом знают даже самые удачливые любовники. Я достиг звезд, но все равно дрожу от страха. Любовь питается беспокойством. С самой первой минуты я заметил зачаток разрушения в моем счастье. Мы молоды. Но будем мудры, любовь моя, и сохраним хотя бы то, что у нас есть. Это на всю жизнь, ведь так? И мы так молоды, так молоды. Прежде я не знал такой муки. Наши сердца чисты, но ведь это пройдет. Мы прекрасны, но мы состаримся; мы свободны, но дадим себя опутать. Если боги существуют, припадаю к их стопам и молюсь за эту любовь. Поступай мудро, моя драгоценная, и вместе со мной сохрани для прошлого наш сегодняшний день, всегда береги нашу прекрасную любовь, которая становится все выше и с каждым днем изменяется; отягощенная, вынужденная сражаться с помехами, она стареет и вместе с тем остается кристально прозрачной чашей Грааля.

До встречи вечером. Письмо это придет, как всегда, при помощи Уильямсона-младшего.

Ральф».

«Дорогой Людвиг!

С прискорбием узнал, что твоя свадьба не состоится. Но вместе с тем, зная твой характер, вздохнул свободней. Я думаю, ты поступил правильно. Есть минуты, когда необходимо последовать за голосом души, отказываясь от приятного, иначе неизбежно снизится высота полета. Ты молод, и такой выбор для тебя очень важен. С годами четкость различий утрачивается, это своего рода проклятие возраста. Спасибо за звонок, за искренние слова. Смогу ли я навестить тебя в Оксфорде? Позвоню завтра утром.

Мэтью».

ОТЕЦ ОТМЕНИ ПРИЕЗД ТЧК ВОЗВРАЩАЮСЬ ТЧК ЛЮДВИГ

* * *

Грейс лежала в лодке, безвольная, в светлом платье из тоненького хлопка, облепившем влажные от пота ноги и спину. Сначала кроны деревьев проплывали на фоне неба, раскачивались, перемещались и исчезали. За ними поплыло только небо, синее, знойное, бездонное. Издали прилетали и неслись над водой звуки; легкие, словно шарики для пинг-понга, они ударялись о воду, снова взлетали, и эхо их растворялось в сонном воздухе полудня. По воде осторожно приближалось к Грейс прохладное дуновение. Вот оно коснулось руки, которая, свесившись с лодки, вела бесшумную линию по воде. Руки прохладной, словно мята, словно кокосовое мороженое. Закрыв глаза, Грейс колыхалась в какой-то розовой сфере, лежала в ней безвольная, размягченная, легкая, гибкая, как цветок, сорванный и подброшенный в воздух. Еле слышные звуки приходили откуда-то издалека – гул, гудение, жужжание.

Она оказалась на какой-то укромной лесной поляне. Белое материнское платье слилось с зеленой листвой и исчезло. Держа за ручку маленького Патрика, мать ушла по другой просеке. Это место принадлежало только Грейс, она была тут одна, и сердце ее вдруг забилось сильнее в тревожном предчувствии чего-то важного. В глубине поляны перед ней возвышалось дерево, ствол которого был гладок, лишен трещин и цветом походил на серебро или олово. И хотя не было ветра, густая крона колыхалась в вышине, обнаруживая то светлую сторону листвы, то снова темную. Но Грейс почему-то привлекал именно ствол своей идеальной гладкостью и округлостью. И в этот миг она задрожала, пригвожденная к земле каким-то чувством, ее поразила пущенная сверху стрела, которая воткнулась в землю, пронзая тело, словно ударом тока.

Она вдруг ощутила собственное существование с силой, неведомой ей ранее, но при этом ее как бы не было или, может, ей чего-то не хватало – беспокойства, каких-то мыслей; длилось только одно – пронизывающее дрожью ощущение полноты и абсолютности существования. Минуту она стояла совершенно неподвижно, глубоко дыша и всматриваясь в дерево. Страх не отступил, но сейчас стал каким-то безличным. Она сбросила туфли и ощутила, как прохладная трава отпечатывается на ступнях мелким тонким узором. «Подойду к дереву, – думала она, – и тем самым дам клятву и принесу жертву, которые так изменят мою жизнь, что после я уже никогда не буду принадлежать самой себе. Я должна так сделать. И в то же время моя воля при мне, хочу – подойду, не хочу – убегу в лес. Я в силах развеять колдовство. Ведь я понимаю, что это колдовство отчасти мною и создано. Если захочу, дерево перестанет сверкать, тело мое перестанет дрожать, сброшу повязку с глаз и прогоню от себя это видение. Или подойду к дереву и навсегда изменю свою жизнь».

Она начала раздеваться. Платье медленно опало на траву. Она стояла бледная и гибкая, как мальчик, сосредоточенная и напряженная. Все еще робея, сделала несколько пружинистых шагов. Если только удастся сохранить это озарение в чистоте и неприкосновенности, возникнет что-то великое; если удастся преодолеть это пространство и прикоснуться к дереву, ангельская сила наполнит ее. Она двигалась по траве беззвучно и без чувства. И вот она у дерева. Опустилась на корточки, обняв ствол, и поцеловала кору, холодную, серебристую, чувствуя губами крохотные углубления и борозды. Стояла на коленях, всем телом прижавшись к стволу, придавленная стыдом, бессилием, восторгом и наслаждением. И потеряла сознание.