Книжный вор - Маркус Зузак

Я вам кое-что покажу.

Когда Химмель-штрассе расчистили, Лизель Мемингер некуда было идти. «Девочку с аккордеоном», как ее назвали, отвели в полицию, где никак не могли придумать, что с ней делать.

Она сидела на очень жестком стуле. Сквозь дыру в футляре на нее смотрел аккордеон.

Три часа прошло в полицейском участке, пока там не появились бургомистр и женщина с пушистыми волосами.

— Все говорят, что у вас тут девочка, — сказала дама, — которая выжила на Химмель-штрассе.

Полицейский ткнул пальцем.

Ильза Герман предложила донести инструмент, но Лизель крепко сжимала ручку футляра, спускаясь с крыльца полиции. В нескольких кварталах дальше по Мюнхен-штрассе четкая линия отделяла разбомбленных от удачливых.

Бургомистр вел машину.

Ильза сидела с девочкой сзади.

Девочка дала ей взять себя за руку, которую положила на футляр аккордеона, сидевшего между ними.

Ничего не говорить было бы легко, но у Лизель случилась ровно обратная реакция на опустошение. Сидя в великолепной ничьей комнате бургомистерского дома, она говорила и говорила — сама с собой — до глубокой ночи. Почти не ела. Единственное, чего она не делала совсем, — не мылась.

Четыре дня она носила останки Химмель-штрассе по коврам и половицам дома № 8 по Гранде-штрассе. Она много спала и не видела снов, и почти всякий раз ей было жаль просыпаться. Когда она спала, все исчезало.

Ко дню похорон она так и не помылась, и Ильза Герман вежливо спросила, не хочет ли она это сделать. До того она лишь показала ей ванную и дала полотенце.

Люди, пришедшие на похороны Ганса и Розы Хуберманов, судачили о девочке, одетой в опрятное платье и слой уличной грязи Химмель-штрассе. Еще пронесся слух, что в тот же день позже она в одежде зашла в реку Ампер и сказала что-то очень странное.

Про поцелуй.

И про какую-то свинюху.

Сколько раз ей придется говорить «прощай»?

После этого были дни и месяцы и много войны. В моменты самого тяжкого горя она вспоминала свои книги — особенно те, что были сделаны для нее, и ту, которая спасла ей жизнь. Однажды утром, заново потрясенная, она даже отправилась на Химмель-штрассе поискать их, но там ничего не осталось. От того, что случилось, нельзя оправиться. Это займет десятки лет; это займет долгую жизнь.

По семье Штайнеров было две службы. Первая — сразу на похоронах. Вторая — когда домой добрался Алекс Штайнер, получивший после бомбежки отпуск.

Когда известие нашло его, Алекса будто обстругали.

— Христос распятый, — говорил он, — если бы я только отдал Руди в ту школу.

Спасаешь кого-то.

И губишь его.

Откуда ему было знать?

Единственное он знал точно: он все бы сделал, лишь бы оказаться в ту ночь на Химмель-штрассе, чтобы выжил не он, а Руди.

Он сказал это Лизель на крыльце дома № 8 по Гранде-штрассе, куда помчался, узнав, что она спаслась.

В тот день на крыльце Алекс Штайнер был распиленным надвое.

Лизель рассказала ему, что поцеловала Руди в губы. Она смущалась, но решила, что Алексу хотелось бы это знать. Лились деревянные слезы по дубовой улыбке. Небо, которое я увидел в глазах Лизель Мемингер, было серым и глянцевым. Серебряный день.

Когда война закончилась и Гитлер отдал себя в мои руки, Алекс Штайнер вернулся к работе в мастерской. Денег это не приносило, но на несколько часов каждый день он занимал себя, и Лизель нередко приходила ему помогать. Они провели вместе немало дней, и часто ходили в освобожденный Дахау, но американцы всякий раз их прогоняли.

Наконец в октябре 1945 года в мастерскую вошел человек с болотными глазами, перьями волос и чисто выбритым лицом. Он подошел к прилавку.

— Здесь работает девушка по имени Лизель Мемингер?

— Да, она там, в задней комнате, — ответил Алекс. Он надеялся, что догадался верно, но хотел удостовериться. — Могу я поинтересоваться, кто ее спрашивает?

Лизель вышла.

Они обнялись, расплакались и рухнули на пол.

Да, я много всего повидал в этом мире. Я присутствую при величайших катастрофах и служу величайшим злодеям.

Но бывают и другие мгновения.

Есть множество историй (как я вам говорил раньше — горсть, не больше), на которые я позволяю себе отвлекаться во время работы, как на краски. Я собираю их в самых несчастных и ненастных местах и, делая свою работу, стараюсь их вспоминать. «Книжный вор» — одна из таких историй.

Когда я прибыл в Сидней и забрал Лизель Мемингер, мне наконец удалось сделать то, чего я долго ждал. Я поставил ее на землю, и мы прошлись по Анзак-авеню, мимо футбольного поля, и я вынул из кармана запыленную черную книжицу.

Старуха изумилась. Взяла книжку в руку и сказала:

— Неужели та самая?

Я кивнул.

С великим трепетом она раскрыла «Книжного вора» и перевернула несколько страниц.

— Невероятно… — Хотя буквы выцвели, она смогла прочесть свои слова. Пальцы ее души трогали рассказ, написанный так давно в подвале на Химмель-штрассе.

Она села на бордюр, я сел рядом.

— Вы ее читали? — спросила она, только на меня не смотрела. Ее глаза были прикованы к словам.

Я кивнул.

— Много раз.

— Она вам понятна?

И тут повисла большая пауза.

Мимо туда и сюда ехали машины. За рулем сидели Гитлеры и Хуберманы, Максы и убийцы, Диллеры и Штайнеры…

Я хотел многое сказать книжной воришке о красоте и зверстве. Но что тут скажешь такого, чего она и так не знала? Я хотел объяснить, что постоянно переоцениваю и недооцениваю род человеческий — и редко просто оцениваю. Я хотел спросить ее, как одно и то же может быть таким гнусным и таким великолепным, а слова об этом — такими убийственными и блистательными.

Ничего этого, однако, я не выпустил из уст.

Смог я только одно — обернуться к Лизель Мемингер и сообщить ей единственную правду, которую я по правде знаю. Я сказал это книжной воришке и говорю сейчас вам.

* * * ПОСЛЕДНЕЕ ЗАМЕЧАНИЕ ВАШЕГО РАССКАЗЧИКА * * *

Меня обуревают люди.

Я хочу начать с благодарностей Анне Макфарлейн (которая столь же добра, сколь эрудирована) и Эрин Кларк (за ее дальновидность, доброту и ценный совет, который всегда найдется у нее в нужную минуту). Особая благодарность также полагается Брай Тунниклифф, за то что терпела меня и верила, что я уложусь в срок с редактированием.