Скрипач не нужен - Павел Басинский

«В минувшем декабре сижу за банкетным столом на заключительной церемонии вручения Букера, и вдруг моя жена с некоторым ужасом говорит: “Погляди! Кто это?” Глянув, вижу аккурат меж головами сидящих напротив посла Англии и Елены Георгиевны Боннэр (…) парня в мятой не то майке, не то ковбойке, который то и дело чешется. То голову чесанет, то, виноват, противоположную часть тела. Приглядевшись, узнаю фигуру – в одном, очень определенном смысле – знаковую…»

В том, что Слава не обидится на это, я не сомневался. Но и не предполагал, что отнесется с такой скукой.

– Я это читал…

И я заметил в его глазах злое ленивое торжество. Ну – как же! Это просто в десятый или сотый раз выигранная шахматная партия! Выигранная классически, но – слишком просто, чтобы раззадорить игрока. Известный критик и не заметил, как попал в силки. Вот он, легендарная фигура шестидесятых со своей женой. Вот бинокль в форме посла Англии и вдовы крупнейшего правозащитника ХХ века. И кто это виден в этот бинокль? – наш пострел!

Разговор не клеился. Слава встал и, как бы спохватившись, сказал:

– Что это мы сидим? Надо же ходить!

И он пошел «ходить», то есть «засвечиваться», то есть фланировать среди московских бонз… И я вдруг понял, что выпивка выпивкой, разговорчики разговорчиками, а Слава Курицын – на работе. На тяжелой, ответственной, но очень скучной работе.

Иногда мне кажется, что настоящий Слава все-таки уехал тогда в Израиль с той некрасивой девочкой. Он пал смертью храбрых на Голанских высотах. Или не пал, а напротив: выбился в богатого тель-авивского банкира, нарожал детишек, строго блюдет свой шаббат, не ест из гойской посуды и позволяет себе единственную связь с прошлым: по вечерам азартно болеет перед экраном за российский футбол. А этот Слава – несчастная тень того мальчика, что по дороге в Израиль как бы ненароком обронил в «Шереметьево-2» свое Имя, словно пустую пачку из-под сигарет. И вот это Имя томится, ищет своего оправдания, которого нет. И вся его так называемая творческая деятельность, вся эта ироническая, эгоцентрическая и опасная игра всё больше отзывается бесконечным воем:

– Я-а! Сла-ава!.. Сла-ава!.. Куурицын!

И не понять: о себе ли он в мире заявляет или кого-то жалобно зовет?

Я иду, шагаю по Москве… Здравствуй, столица! Здравствуй, родная! Ты неплохая, в сущности, тетка! Ты возвратила все свои долги и даже сверх того. Жаль только, сдачи дать мне тебе нечем. У меня машина, квартира, прекрасная жена, мой сын учится в школе, ходит в зоопарк и не трясется в восторге от «лестницы-чудесницы» в метро, как я когда-то. У меня замечательные московские друзья: Игорь Меламед, Саша Яковлев, Олег Павлов, Алексей Варламов… Половина из них такие же москвичи, как и я. Зато с ними можно выпить, поболтать, смотаться на дачу, которая у меня, кстати, тоже имеется.

Я работаю на заказ. Но это не тот заказ, что когда-то предлагали мне в «Литгазете». В неизвестное время слышится звонок:

– Павел Валерьевич? Не соблаговолите ли ознакомиться с книжечкой и написать о ней?

– Отчего – нет? Подумаем!

И я сажусь за свой боевой “Рentium”, и пальцы мои танцуют по клавиатуре. Недавно мне сказали, что меня похвалил сам… Если бы услышал такое в провинции, так, наверное, помер бы от счастья! А сейчас – только обрадовался…

Недавно я зашел в храм Святой Троицы в Годунове, что рядом с моим домом в Мневниках. Раньше, слушая Высоцкого («По дороге в Мневники / Голду Меир я словил / В радиоприемнике»), я считал, что Мневники – это где-то на куличках, как Свиблово и Медведково. А это – четыре перегона метро от станции «Пушкинская», где находится Литинститут. Мневники – очень древнее место, его любили Иван Грозный и Борис Годунов. Деревня Мневники получила свое название от мня (мень, меньдюк), то бишь налима. Берега Москвы-реки здесь песчаные, и когда-то в ней ловили мня и доставляли на царский двор. Храм Святой Троицы построил еще Годунов в шестнадцатом веке. Он стоит на высоком откосе, с которого открывается дивный вид на Москву-реку и отвратительный на обезображенные современной стройкой Фили. Напротив фасада церкви советские негодяи построили стойбище для машин; здесь отдыхает и мой «жигуленок». И ничего не поделаешь – не сгонять же две тысячи ни в чем не повинных частников с насиженных и пробензиненных автомест!

Было Прощеное Воскресенье. В храме заканчивалась служба. Пожилой благообразный священник с причтом пошли «в люди». Они смешались с толпой прихожан и наравне со всеми молили о прощении:

– Простите, православные!

– Бог простит!

– Простите…

– Бог простит!

Вдруг случился конфуз. Стоял невзрачный мужичок – не пьяный, но «выпимший». И вот он не вынес напряженного благолепия момента и сорвался в истошный вопль:

– Простите, православн-ы-ыя! Простите скота, мерзавца! Простите, если можете! Гад я! Какой я гад!

И так это он искренне закричал, что кто-то даже засмеялся, и на лице священника я вдруг заметил выражение простого человеческого понимания. Вроде того: «Да ладно тебе, Вася! Будет шуметь-то! Шел бы ты домой спать!»

Я посмотрел на мужичка и вздрогнул! Небритый, низкорослый, коротконогий… «Челнок» или командированный? Из-под синей болоньевой куртки виден неопределенного цвета клетчатый пиджак. Воротник желтой рубашки нелепо торчит одним углом, из-под него выгибается горделивой дугой широченный цветной галстук. Кроссовочки “Аdidas”. И белый круглый значок на лацкане: «ХОЧЕШЬ ПОХУДЕТЬ? СПРОСИ МЕНЯ КАК!»

Да что это со мной?

Но вдруг… я понял!

Это не мужичонка плачет. Это плачет, исходя последней дурной кровью и непрощеными обидами, моя глупая провинциальная душа.