Атаман - Валерий Поволяев

Время идет, моложе он не становится, поэтому надо делать выбор сейчас, пока он еще и в силе и в цвету... О чем Писарев и не замедлил сообщить Елизавете Аркадьевне.

Та улыбнулась неожиданно печально и невесомо провела своими легкими чистыми пальцами по щеке Писарева.

— О чем печаль? — встревожился тот.

— О родителях. Ведь и благословение дать некому...

— Во всем виновата Гражданская война, — глубокомысленно заметил Писарев.

— Многие относятся к ней хорошо — видят единственную возможность сведения счетов. А как относитесь вы?

— Без особого восторга. Я в этой войне хлебнул столько... — Писарев не выдержал, попилил себя пальцем по кадыку. Около рта у него образовались скорбные морщины, взгляд потяжелел, сделался далеким — Писарев на несколько мгновений переместился в свое прошлое, но в следующую минуту он пришел в себя. — В общем, об этом неинтересно рассказывать.

— Ну почему же, — на губах у Елизаветы Аркадьевны возникла сочувственная улыбка, — мне это, напротив, очень даже интересно.

Писарев подумал, что былое долго держать в душе нельзя, о нем надо обязательно кому-нибудь рассказать, только так происходит очищение от прошлого, — и согласно кивнул:

— Ладно!

— А как вы познакомились с Григорием Михайловичем Семеновым? — неожиданно спросила Елизавета.

— В Чите я был сотрудником оперативного отдела штаба, несколько раз ходил к атаману на доклад. Знакомства и не было. Не думаю, чтобы он запомнил меня.

Губы Елизаветы Аркадьевны вновь тронула улыбка, продержалась она лишь мгновение и исчезла.

— Жаль, — сказала Елизавета Аркадьевна.

— У меня на этот счет — стоя точка зрения. От великих надо держаться подальше, чем дальше — тем реже болеешь насморком.

— Григорий Михайлович — богатый человек. Во Владивостоке много говорят о читинском золоте, которое он вывез... — Елизавета Аркадьевна хотела еще что-то добавить к этим словам, но сдержалась, и Писарев усмотрел в этом некий знак: Лиза не хочет лишний раз тиражировать различные слухи, почти год будоражившие Владивосток, и он оценил это — все-таки благородное она создание!

— Насколько я знаю, у него и сейчас несколько бригад сидит на Сихотэ-Алине, золото людишки добывают... — проговорил Писарев неохотно. — Григорий Михайлович действительно человек небедный, но... — добавил, подыскивая подходящие слова, — в общем, думаю, что за его богатством сейчас охотится немало людей.

Губы Елизаветы Аркадьевны округлились в невысказанном вопросе, в глазах возникло и исчезло выражение ожидания, в следующий момент она совершила необъяснимый поступок — потянулась к Писареву и поцеловала его в висок. От нахлынувшего восторга он зажато вздохнул, перехватил пальцы женщины, поцеловал их.

— К кофе у меня есть шартрез, — сказала она, — настоящий, привезенный из Франции. Сейчас будем пить кофе с шартрезом.

У Писарева сладко сжалось сердце, глаза от восторга увлажнились.

— Вы, Елизавета Аркадьевна, как говорил драматург Островский, — лучик света в темном царстве. Вы даже не представляете, сколько радости приносите рядовому офицеру Белой армии, уставшему от войны.

— А вы — непростой человек, Сергей Артамонович.

Писарев поймал себя на том, что готов был мурлыкать от удовольствия. Господи, да этого шартреза, самого что ни на есть подлинного, может поставить ей три ящика, четыре, пять... достаточно только телефонировать в магазин, но они не будут стоить одной скромной, уже початой бутылочки, что сохранилась у Елизаветы Аркадьевны.

— Какая вы все-таки душенька, — простонал он, — что же я не был знаком с вами раньше? Где вы были, почему я вас не знал, из какой сказки вы появились?

Елизавета Аркадьевна воркующе рассмеялась. Глаза ее излучали ласку.

— И я... Я-то, дур-рак, где был? — Писарев не удержался, схватился за голову, повернул ее вначале в одну сторону, потом в другую, будто кочан. — Ведь я же явно встречал вас раньше на фронте...

— Где? В Харькове? — Елизавета Аркадьевна с сомнением покачала головой. — Наша труппа несколько раз выступала на фронте перед офицерами Добровольческой армии, но вас я там не видела. Вы на Юге не воевали, Сергей Артамонович.

А ведь Писарев был прав — он действительно встречал Елизавету Аркадьевну два года назад, весной девятнадцатого, в Иркутске, но тогда сотрудница семеновской контрразведки Елизавета Гонченко была подстрижена по-мужски и одета в обычную пехотную форму, носила погоны подпоручика и от других, опаленных порохом фронтовых офицеров ничем не отличалась. И мало кто обращал на нее как на женщину внимание. Всякие истории про харьковский театр, про выступления с труппой на фронте, про бедных родителей, погибших от большевистских пуль, — это всего лишь истории.

— Да, на Юге я не воевал, — запоздало согласился Писарев, — но мир-то тесен. Я все равно должен был встретить вас раньше.

Он был готов говорить с ней о чем угодно. Иногда к нему подступало желание немедленно овладеть Елизаветой Аркадьевной, как это бывало с другими женщинами, но он останавливал себя — боялся ее оскорбить, унизить, порвать ту тонкую нить взаимного доверия, установившуюся между ними... Сейчас самое важное — то, что есть он и есть она, все остальное — пустяки.

За початой бутылочкой шартреза последовала бутылка «коровьего» шампанского, за «коровьим» — бутылка первоклассного коньяка, также французского, словно и не в России они жили, а где-нибудь в Тулузе, все французское да французское, — и Писарев под напитки разговорился.

Он говорил, говорил, говорил — рассказывал про свою изломанную войной жизнь, про потерянное поместье, про сгинувшую сестру, про самого себя, про то, откуда у него деньги — большие деньги, про агентурную работу у атамана и про контакты с владивостокской контрразведкой, близкой к братьям Меркуловым. Он ничего не утаил от Елизаветы Аркадьевны, он посчитал, что она должна знать про него все. Как и он про нее должен знать все. Жизнь супругов должна быть открыта друг другу, только тогда она будет доставлять им радость. И — никаких тайн, никаких недоговоренностей, никаких темных пятен.

Писарев до того расчувствовался, что даже не заметил, как у него повлажнели глаза и он стал вытирать их кулаком, пальцами, будто мальчишка.

— Бедный вы, бедный, — вздохнула Елизавета Аркадьевна, выдернула из-за обшлага платья небольшой шелковый платок, промокнула им глаза расчувствовавшемуся поклоннику, — настрадались вы много.

— Много, — прошептал Писарев согласно, ему сделалось жаль самого себя, так жаль, что показалось, будто его сердце остановилось.

Домой он уехал поздно, расстроенный и одновременно счастливый. У порога квартиры Елизаветы Аркадьевны он задержался, поцеловал ей пальцы и неожиданно предложил:

— Переезжайте ко мне жить. А? Ведь нам в будущем все равно придется идти вместе... по жизни. — Шепот у него сделался горячим, страстным. — А?