Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

Lise belle sans art, Lise belle d’amour,

était de l’univers la plus belle parure.

Moi, j’étais dans ses bras l’orgueil de la nature[995].

За идиллией следует трагедия – любовная измена. Барятинский снова рисует картину несчастной любви с ее мыслями о смерти, но в ином плане. На этот раз месть приобретает вполне реальный кровавый характер, т. к. направлена она теперь на счастливого соперника, и обида должна быть оплачена кровью, а не слезами:

Il faut à mon affront du sang et non des pleurs[996].

Но убить счастливого соперника означало бы разбить жизнь своей возлюбленной. Герой уже не думает, что героиня все еще любит его. Он начинает понимать, что ее сердце принадлежит другому, и это заставляет его отказаться от мести:

Frappant son traitre cœur je briserai le tien…

Que dis-je, insensé?[997]

Воспоминание о былом счастье и уверенность в его невозвратимости приводят героя к мысли о собственной смерти, а автора, соответственно, к романтическим клише о земном одиночестве, изгнанничестве и кладбищенской лексике:

Sur la terre exilé, ma patrie est la tombe[998].

Элегия обрывается, но жизнь продолжается. Эпилог отношений героя и его возлюбленной рассказывается в послании. Умирает не герой, а героиня, предварительно оттолкнув от себя соперника и в раскаянии бросившись к ногам героя. Но не раскаяние, а смерть героини примиряет героя с ней.

J’éteignis sur sa tombe une haine implacable,

Je la revis charmante, et l’oubliai coupable.

Elle seule, autrefois, sut embellir mes jours,

La tombe avec sa cendre enferma mes amours[999].

Завершается элегия, завершается история сердца, завершается жизнь. Все это сливается в эмблематической картине, подводящей итог всему стихотворению. Старый кормчий на утесе, омываемом морем, созерцает небо и морскую пену, воображая себя среди волн. Смысл очевиден: море – жизнь, кормчий – герой, идущий по жизни, воображение – это воспоминание, согревающее душу и продлевающее на какое-то время жизнь.

Стихотворение Барятинского наполнено литературными штампами, взятыми из французской элегии XVIII в.: любовные страдания, жалобы на предмет любви, сильные страсти – все это передается напряженной образно-лексической системой. Вместе с тем, как и во французской элегии, здесь ощутима связь с рационалистической культурой XVIII в., проявляющаяся в строгости александрийского стиха, точности формулировок, смысловых контрастах и параллелизмах: Le gout les condamna, le cœur les a sauvé (Вкус их осудил, сердце их спасло); Sur ma haine qui meurt son supplice commence (Из моей умирающей ненависти рождается ее казнь); Le remords corrompt tout, il est incorruptible;|| Sa victime est le cœur, le temps son aliment (Угрызения совести сжирают все, но сами они неподкупны; Их жертва – сердце, их пища – время); Ah! si je t’aimais moins, que je te haїrais! (Ах! если бы я тебя любил меньше, как бы я тебя ненавидел!) и т. д.

Рационализируя поэтический язык, добиваясь чисто французской точности и афористичности, Барятинский на первый план ставит не самое страсть, а ее описание. Говоря от имени восьмидесятилетнего старца, он предельно дистанцируется от своего героя.

Но не только французская элегия служила Барятинскому образцом. Не менее важной для него была и русская поэтическая традиция, восходящая к Карамзину, которая, по замыслу автора, должна была ощущаться читателем.

К стихам:

Mes baisers sur ta bouche, hélas! brûlaient encore,

Quand ta bouche à l’ingrat répondit… je t’adore.

Барятинский сделал примечание: «Ces deux vers sont traduction de M. Karamsin»[1000]. Речь идет об элегии Карамзина «К Неверной», где есть такие строки:

Еще горел, пылал мой страстный поцелуй,

Когда сказала ты другому: торжествуй —

Люблю тебя![1001]

Это стихотворение Карамзина впервые было опубликовано в 1797 г. в сборнике «Аониды» с подзаголовком «Перевод с французского». Комментаторы, начиная с В. В. Сиповского, считают «это указание фиктивным, долженствующим скрыть автобиографический смысл стихотворения»[1002]. «Но при всех обстоятельствах, – пишет В. Э. Вацуро, – помета “с французского” – любопытный ориентир: он указывает на тип элегического, интроспективного послания, анализирующего чувства»[1003].

В тексте Барятинского есть и еще одна не указанная автором цитата из того же стихотворения Карамзина: «Mon âme pour te fuir à se fuir condamné». Ср. у Карамзина: «Прощаяся с тобой, || Прощался я с самим собой».

Барятинский, разумеется, не просто так цитирует Карамзина. В его стихах он безошибочно почувствовал близкую себе французскую поэтическую культуру. И это дало ему возможность объединить в пределах собственного поэтического языка французскую элегическую традицию с художественными поисками отечественного поэта.

Значительное место в сборнике Барятинского занимают мадригалы – светская поэзия комплиментов. Прежде всего, бросается в глаза великосветский характер адресатов. Женские имена, скрытые за прозрачными инициалами, расшифровал Б. Л. Модзалевский: «Это были: княгиня Екатерина Петровна Гагарина, рожд. Соймонова (род. 1790, ум. 1873), жена дипломата князя Г. И. Гагарина (род. 1782, ум. 1837) и мать известного художника Вице-президента Академии художеств князя Г. Г. Гагарина, затем княгиня Варвара Сергеевна Долгорукова, рожд. княжна Гагарина (род. 1793, ум. 1833), жена (с 1812 г.) камер-юнкера князя Вас. Вас. Долгорукова (род. 1787, ум. 1858); наконец – княгиня Эмилия Петровна Трубецкая (род. 1801, ум. 1869), единственная дочь начальника Барятинского – графа Петра Христиановича Витгенштейна, бывшая замужем за гусарским офицером (впоследствии Харьковским и Орловским губернатором и сенатором) князем Петром Ивановичем Трубецким (род. 1798, ум. 1871)»[1004].