Старые девы в опасности. Снести ему голову! - Найо Марш

— Вот именно, друг мой! Самый богатейший из тех, что бытуют в Англии. И к счастью для нас, он стоит несколько в стороне от остальных. Я имею в виду, что и сам ритуальный танец, и пьеса (в том виде, в каком она до нас дошла) восходят к временам датского завоевания, хотя датчане были за тридевять земель отсюда.

— Фамилия Андерсен родом из тех же краев, не так ли?

— Ага! Снова вы догадались! Мне кажется, это датская семья, которая по каким-то причинам переехала в эти места и привезла с собой ритуал Зимнего солнцестояния. Думаю, от кузнецов как раз можно ожидать чего-то подобного.

— И первоначально, вероятно, жертва была настоящая.

— Какая-то была, это несомненно.

— Человеческая?

— Возможно, — ответил доктор Оттерли.

— А этот узел, решетка из мечей — не должно ли их быть шесть вместо пяти?

— Да нет, кажется, так везде. Это символ единения Пятерых Сыновей.

— Каким образом они скрещивают их?

— Во время танца. У них есть два способа. Либо это крест с наложенной на него буквой А, либо монограмма из X и Н.

— И меч Эрни был при этом острым как бритва?

— Да, хотя это запрещено.

— А может быть, — предположил Аллейн, — он думал, что старик воскреснет и оживет?

Доктор Оттерли опустил нож и вилку.

— После всего этого? — Он издал нервный смешок. — Впрочем, я бы не удивился.

— А как они относились к этому танцу? Все они? Зачем они продолжали исполнять его из года в год?

Доктор Оттерли задумался.

— Скажите хотя бы, — вмешался Фокс, — почему это делали вы?

— Я? Боюсь, что для меня это просто одно из чудачеств. У меня свои представления… А вообще, я люблю играть на скрипке. Мой отец, дед и прадед тоже были врачами в Йоуфорде и тоже играли на скрипке, сопровождая Мардианские моррисы. Предки мои были йоменами[37], затем арендовали под поля землю. В семье всегда имелся хоть один скрипач. На самом деле не такой уж я и чудак. Лицедей в этом смысле был более «сдвинутый», чем я. И этому есть разумное объяснение. Он просто унаследовал эту страсть. Она у него в крови, как страсть к охоте в крови у госпожи Алисы Мардиан и страсть к врачеванию у меня.

— А как вы считаете, кто-нибудь из остальных Андерсенов придавал значение ритуальной стороне всего этого? Могли они, например, верить, что от этих танцев получается какая-нибудь реальная польза?

— Ага! — поднял брови Оттерли. — То есть вы спрашиваете у меня, насколько они суеверны! — Он взялся своими холеными пальчиками за краешек тарелки и осторожно отодвинул ее. — А разве каждый из нас, — спросил он, — в глубине души не суеверен?

— Боюсь, что вы правы, — согласился Аллейн. — Хотя часто мы не хотим признавать своего суеверия. Лелеем, холим его, а не признаем — совсем как шекспировские папаши своих пасынков.

— Вот-вот. Это мне знакомо — у меня тоже есть, так сказать, свой маленький Эдмунд[38]. Конечно, как ученый я презираю всякие предрассудки, но как деревенский житель не могу не признать их частью своей жизни. Наверное, особенно странно это звучит из уст врача.

— Могли бы вы сказать, что это у вас за «Эдмунд»?

— Если вам угодно. Например, я убежден, что видеть чью-то кровь — это всегда к несчастью. Сразу должен оговориться, что это не касается непосредственно моей профессии, я говорю сейчас о случайностях. Скажем, кто-то порезал в моем присутствии палец или у меня самого носом пошла кровь. Сколько я с собой ни борюсь, все равно на ум приходит: ну вот, жди беды. Наверняка это как-то связано с детскими впечатлениями. Разумеется, я не даю воли подобным мыслям. Стараюсь в это не верить. Но тем не менее это всегда повторяется… — Он осекся. — Как странно…

— Вы вспомнили, что на последней репетиции Лицедей порезал руку о меч Эрни?

— Да.

— Кажется, на этот раз предчувствия вас не обманули, — заметил Аллейн. — Ну а как обстоит с суеверием у Андерсенов? Когда дело касается танца Пятерых Сыновей?

— Вы знаете, ничего определенного. Разве что какое-то смутное чувство, что, если они не будут танцевать, может случиться несчастье. Особенно это ощущалось у Лицедея — в танце он словно обретал спокойствие и умиротворенность.

— А Эрни?

Доктор сделал недовольную мину.

— Ну что можно ожидать от чокнутого? — коротко заметил он.

— Например, обезглавленного гуся на дольмене, так?

— Если вы об этом, то я убежден, — сказал Оттерли, — что он убил этого гуся случайно, а уже потом придумал положить его на камень.

— Как он все твердил — камень взял кровь?

— Если вам угодно. Леди Алиса была вне себя от гнева. Обычно она добра к Эрни, но на этот раз…

— Вероятно, этот гусь, — вкрадчиво предположил Фокс, — несет золотые яйца?

— Кажется, вы сегодня не с той ноги встали, — спокойным тоном заметил Аллейн, а затем, помолчав, добавил: — Да-а, история неприятная, нечего сказать. И все-таки давайте продолжим.

— Вы не против, — вежливо осведомился доктор, — если я задам вам один вопрос? Можно ли считать вас типичными офицерами отдела уголовного розыска?

— Меня — да, — отвечал Аллейн. — А вот Фокса — не знаю…

Фокс собрал со стола тарелки, аккуратно сложил их на поднос и вынес его. Из коридора послышался его голос: «Благодарю вас, мисс, все было очень вкусно».

— А скажите, доктор, — обратился к нему Аллейн, — правда ли, что внучке Лицедея на вид лет восемнадцать, у нее коротко стриженные рыжеватые волосы и длинные пальцы? И одета она в черные лыжные брюки и красный свитер?

— Насчет пальцев я вам, пожалуй, не поручусь, а вот все остальное описано верно. Прелестное дитя, скажу я вам. Собирается стать актрисой.

— А Стейне-младший ростом где-то футов в шесть — темноволосый, долговязый… Одет в новенький твидовый пиджак с искрой и коричневые вельветовые брюки?

— Все верно. У него еще шрам на щеке.

— Лица я не видел, — чуть заметно улыбнулся Аллейн. — Ни его, ни ее.

— Как это? — не понял доктор Оттерли. — Не видели?

— А как ее зовут?

— Камилла Кэмпион.

— Что ж, очень мило, — рассеянно пробормотал Аллейн. — Чудесное имя…

— Вы так думаете?

— Ее мать была дочерью Лицедея, ведь так?

— Так.

— Я припоминаю одного типа, — протянул Аллейн. — Его звали Камилло Кэмпион — видный итальянский примитивист. Баронет. Сэр Камилло.