Королева викингов - Пол Андерсон

Какая-то скрепа в душе Хокона подалась. Какая могла быть польза вере, если бы он пал в сражении со своим названым отцом, его верной опорой, лучшим другом, после Брайтнота?

— Да, — сказал он, постаравшись согнать с лица угрюмое выражение.

Люди расступились, освободив ему дорогу к котлу. Хокон схватил кусок чистого полотна, лежавшего на одном из столов, приготовленных для пира, обернул тряпкой засаленную ручку крышки котла, поднял ее, наклонился, быстро втянул в себя воздух, отвернулся и напряженной походкой вернулся на свое место.

После того все могли начать есть и пить, но пир проходил совсем не так весело, как бывало. На следующий день король отбыл на юг.

Харальд Синезубый дал Харальду Эйриксону большое имение в Ютланде около Ольборга. В этом городе, расположенном на южном берегу Лим-фьорда, имелся оживленный рынок; в одной из церквей находилась кафедра епископа. Западнее города пролив расширялся, образуя просторное приливно-отливное соленое озеро, обрамленное широкой полосой болота; далее лежало множество островов, разделенных еще большим количеством проливов, выходивших в конце концов в Северное море. Дом, подаренный датским королем, стоял в отдалении от города; оттуда были видны только дымы, но известия туда и обратно доставлялись мгновенно.

Гуннхильд провела лето в гостях у Харальда. Ее остальные сыновья владели собственными имениями в других частях страны. Когда Харальд вместе со своими братьями ушел в викинг, он поручил матери управление хозяйством, и она занималась этим вплоть до осени. Ее сердце встрепенулось в груди, когда в женский дом, где она находилась, вбежал мальчик, кричавший о том, что с востока идут на веслах два длинных корабля, полных людей и, по-видимому, добычи.

— Это корабли короля Харальда? — спросила она. Никто не усомнился бы в том, что она имела в виду своего сына короля Харальда Эйриксона. Он уходил с тремя кораблями, но, возможно, отправил один другим путем, чтобы высадить часть дружинников поближе к их домам, или один из кораблей пострадал, или…

— Нет, моя госпожа, — ответил парень. — Я толкался в толпе у причала, услышал разговоры о том, кто это мог бы быть, и решил, что, наверно, лучше всего будет поскорее вернуться и сообщить тебе.

Королева пристально посмотрела на него. Вообще-то она следила за изготовлением гобелена. Наряду с животными и переплетенными ветвями на нем были некоторые узоры, которых никто, кроме нее, не мог разгадать. Они были когда-то изображены на бубне в хижине финнов.

Он ответил ей взглядом, исполненным многозначительности пополам с хитростью. Его звали Киспинг, и он был сыном бедняка. Он пришел сюда по собственной воле несколько месяцев назад, рассчитывая, что в его возрасте — а ему было лет тринадцать — сможет неплохо устроиться. Гуннхильд заметила в нем нечто такое, что подсказало ей: этого мальчишку следует испытать. Ловкий, схватывающий все на лету, готовый и поболтать, и пошалить, но тем не менее не по летам сдержанный, когда это было нужно, он, еще совсем недавно спавший вместе со скотиной и питавшийся объедками, порой даже вместе с рабами, стал ее личным слугой и теперь сидел в конце стола в общем зале и получал ту же самую пищу, что и домашние слуги.

Пока что королева давала ему только незначительные поручения, как, например, сегодня: купить в городе самой лучшей шерсти; но она полагала, что он в недалеком будущем сможет справиться и с более серьезными делами. Хотя боги не дали ему высокого роста, но Киспинг уже успел из тщедушного мальчишки превратиться в жилистого юношу, правда, эта разница совершенно не была видна под той одеждой, которую Гуннхильд дала ему. Черные густые волосы парня были аккуратно подстрижены, а остроносое лицо с узким подбородком отмыто дочиста.

— Ну, и кто это? — спросила она.

— Аринбьёрн Торисон, королева, из Норвегии. Я думаю, что у него с собой не менее двух сотен человек.

Откуда отрок мог знать — а он, несомненно, знал, — что именно этот гость приплыл к ней? Она не упомянула об Аринбьёрне ни разу за все то время, которое жила здесь. Хотя, конечно, те люди, которые были с нею раньше, не могли не упоминать о нем время от времени, а проницательный слушатель, к тому же такой, на которого никто не обращает внимания, мог без труда сложить все кусочки воедино.

Она задержалась с ответом, выжидая, пока успокоится сердцебиение.

— Он наверняка захочет встретиться с королем Харальдом. Мы же все приготовим, чтобы как следует принять его людей.

Они прибыли под вечер; лучи заходящего солнца сверкали на их кольчугах и окрашивали в красный цвет пыль, поднятую копытами лошадей. Гуннхильд вошла в зал и села на возвышение. Гвалт во дворе утих. Аринбьёрн вошел в зал один. Он, казалось, совсем не изменился: грузный человек, медленно произносящий слова.

— Приветствую тебя, королева, — прогремел он, остановившись перед нею. — Да будешь благополучна и ты, и мой приемный сын король Харальд.

— Приветствую тебя от его имени. — В ее голосе звучала плохо прикрытая холодность. — Живи здесь до его возвращения. Его осталось ждать недолго. Что привело тебя сюда?

— Королева, ты дала мне позволение уехать, чтобы привести в порядок мое хозяйство и разобраться с другими делами в Норвегии. Все это я сделал. Это лето я провел в набеге на Саксланд и Фрисланд. Когда мы достигли Хальса, в восточном конце Лим-фьорда, я объявил о том, что разыскиваю сыновей короля Эйрика, и вскоре мне указали дорогу сюда. Тех, кто решил вернуться в Норвегию, я отпустил. Они отправились на одном из трех наших кораблей; впрочем, на нем явный недостаток моряков: большинство решило последовать за мной. Они хорошие воины.

У нас внезапно заметно прибавилось сил, подумала Гуннхильд. Однако она не стала выказывать радость, а, напротив, чего-то выжидала. Недавно разожженный огонь в очагах, набирая силу, потрескивал в сгущавшемся полумраке, резко пахло дымом.

— Да, — твердо сказал Аринбьёрн, не дождавшись вопроса. — Эгиль Скаллагримсон был со мной. Он ушел на третьем корабле.

— Я хотела бы позднее поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказала Гуннхильд. — Но сейчас садись на почетное место и выпей вволю пива, пока мои слуги позаботятся о том, чтобы приготовить жилье для тебя и твоих людей.

Той ночью в зале допоздна обнимались, шумели, хвастались, спорили и ссорились. До слуха Гуннхильд то и дело долетали рассказы о героических плаваниях и сражениях. Много места в них занимал Эгиль, с которым смелостью мог сравниться не всякий берсеркер, который перепрыгивал через рвы, оказывавшиеся не по силам кому-либо другому, который в одиночку порубил целую толпу каких-то мужланов, на свою беду, попытавшихся помешать ему вернуться на корабль, и в это же время складывал поэму о сражениях норвежцев; он неистово рубил мечом, а из его уст — первого из всех когда-либо живших на свете скальдов — катились звонкие рифмы. Сама же Гуннхильд говорила очень мало, лишь отвечала по несколько слов тем, кто обращался к ней.

Ее взгляд часто задерживался на Аринбьёрне. Он сидел напротив нее и как будто сам пылал огнем; его смех гулко раскатывался по залу, и весь он казался воплощением мужественности. Вожделение все сильнее закипало в ней. Столько лет уже она проводила ночи в одиночестве. Она хранила свое лоно запертым крепче, чем любую сокровищницу. Иначе сплетни и усмешки лишили бы ее значительной доли того почтения, которое было ей необходимо.