Беглец из рая - Владимир Личутин

– Раиса-покоенка такого бы сделать не смогла... Грех на мертвых все вешать, – строго сказал Поликушка. – Мужик ее крутил, это да. Его надо к ответу...

– Я и не говорил, что это она... Я ученый, а не сплетник. Я сказал: предположим...

Но Поликушка вряд ли слышал мои объяснения, шаря глазами в развернутых картах: он уже жил игрою.

– Видно, промахнулся Господь, из самого кривого ребра смастерил бабу, – ухмыльнулся Катузов. Глаза его, обычно грустные, сейчас безмятежно лучились, а мысли были так далеко от коварных горцев. – Бабы – это жадные мартышки, которых нужно нещадно пороть. Мне в партиях всякие попадались. Фу ты, ну ты, ножки гнуты... Вся из себя кренделем. А чуть прижмет, сразу к тебе за спину и – ниже травы...

– Но куда без них, мужики? Ку-да-а... Без них сплошной ужас. Ни ласки, ни встряски, – всплеснул руками Поликушка. – Доживите до моих-то лет. С бабой плохо, а без бабы – смерть... Помню, даже на войне мысли о бабе – на первом месте... Эх, так и скачут, так и пляшут с передка на передок. Где бы ухватить за цугундер... Как псы, на запашок-то... И все такое... Ну ладно, поехали. Пальцы жжет. Раскидываю на троих. В кои-то веки собрались на шашлык... Не разбивать же игру, верно? Проигравший – за винцом, ага?

Поликушка разнес карты, но игралось плохо, с зевками. Катузов все норовил смухлевать, крыл не той мастью иль сбрасывал в колоду мешающий ему лист, за ним требовался пригляд, когда его ловили за руку, плут искренне удивлялся, корчил пьяные рожи и оглушительно хохотал. В гулевой компании Катузову давно бы уже набили морду или сотворили бы «шмазь», но тут собрались люди деликатные, не те, спесивые и гонористые, которым легче удавиться, чем проиграть даже с плохим раскладом. Катузов легко выскакивал с победою, а после, подглядывая в чужие карты, надоедливо лез с советом. От него пахло чесноком, табачиной и перегаром, и этот жестокий коктейль, шибая в нос, портил мне весь интерес.

– Гуляй, а?! Не лезь со своим шнобелем в чужой калашный ряд, а то придавят.

– Ну и прохвессор. Не ожидал... Срок, что ли, тянул? Каков жаргончик-то.

– Иди, ты, а?! – Я не докончил, но, наверное, весьма красноречиво взглянул на Катузова; Илья поднялся и потащился в соседнюю комнату, где мышкой-норушкою затаилась моя Марфинька.

Игра тянулась медленно. Поликушка, слюнявя пальцы, часто перебирал карты, задумчиво морщил нос, испытующе взглядывая на меня, значит, норовил обыграть. Старик увлекся, искренне переживал и не хотел остаться в дураках, иначе придется тратиться и бежать в лавку за вином.

– Поликарп Иванович, ну, ради Бога, не тяни же ты слона за хвост. Не корову же проигрываешь, – сердился я, понукая Поликушку, подвигая его к быстрым размышлениям.

– А ты меня не гони... Не запряг еще...

– Да не гоню я, Господи. Тянешь волынку. За это время десять партий можно сгонять...

– Вот из-за вас, нетерпеливых, великую страну прос...

Может, наш разговор снова бы скинулся на политику, но вдруг я услышал странные чмокающие звуки. Я недоуменно взглянул на Поликушку, лицо у старика тоже напряглось, брови вскинулись топориком, а оплывшее волосатое ухо, словно бы надуваясь, потянулось в сторону комнаты...

– Паша, – прошептал Поликушка, – а там ведь целуются... Поди посмотри, чего проказят.

– Да ну тебя... Я что, надсмотрщик?

– А я говорю, ступай и посмотри. Катузов ужасный человек, он твою девку из-под замка уведет.

– Это их дело...

– Ну-ну... Тебе жить. – Старик укоризненно покачал головою. – Тогда лижи котовьи объедки...

В соседней комнате лопались воздушные пузыри, доносился жаркий стесненный шепот. Последние слова больно задели меня, и то внешнее каменное равнодушие, за которым я прятался, как за непроницаемой стеною, вдруг оказалось на самом деле пергаментом, насквозь источенным непреходящей ревностью... Господи, и чего строить из себя «железного Феликса», коли ты весь соткан из переливистых изменчивых переживаний и настроений и похож на ночного мотылька, залетевшего из ночи на обманчивый свет.

Поборов неловкость, я пошел как-то криво, боком, будто бы в прихожую, бросил косой взгляд в комнату. Марфа сидела на диване с ярко пылающим лицом, прильнувши к Катузову. Почуяв мой взгляд, | отпрянула, принялась деловито обихаживать встрепанные волосы, приминать по-над ушами, прикусив губами заколки. Катузов обернулся, растерянно пожал плечами. Он был бледен, словно побывал в угарном дыму, глаза расплывчато блестели.

Надо было объясниться, но язык у меня сковало от подобной наглости. Катузов, не глядя в лицо, протиснулся мимо меня, гулко всхлопала дверь; следом, шаркая отопками, недоуменно поплелся Поликушка. Марфа высоко задрала ноги на диван, уложила голову на круглые коленки, выставляя наружу блестящие, словно бы облитые оливковым маслом смугловатые лядвии, розовый косячок шелковых трусиков, что нынче носят девицы лишь по древней косной привычке, позабыв их практическую нужду. Марфа молчала, вперила взгляд в пол, я же, наверное, выглядел последним подлецом в ее глазах, миром выпустившим Катузова из квартиры, не попросив объяснений. Но, может, Марфиньке того и хотелось, чтобы мы столкнулись, как два свирепых лося на любовном гону, а я стушевался, отпраздновал труса. И теперь уже поздно исправлять промашку: не бежать же следом, чтобы потребовать объяснений.

Я потухше маячил в дверях, вслушиваясь в свое сердце. Ничто во мне не взбунтовалось, немо, неотзывчиво было в груди, словно бы там залили тягучим черным варом. Наконец Марфинька оторвала голову от колен, натянула юбку, сказала презрительно, как плюнула в лицо, равнодушно глядя мимо меня:

– Хромушин, ты подлец... Ты специально подослал Катузова ко мне...

...Ну, братцы мои, большей наглости я не слыхал... Змея подколодная, нашла время укусить исподтишка. И как больно-то-о!.. Вот она, Ева, когда-то не побоявшаяся бежать из рая и с той поры ходящая кривым путем. Даже мой философический ум не смог бы придумать такой ловушки. Собственно говоря, вся нынешняя антисистема власти (система сбоев) построена именно на таких бессовестных, циничных парадоксах: у тебя украли последнее, но ты благодари, что не убили...

– Ну для чего же я подослал Катузова?..

– Потому что вы, мужики, все скоты и развратники. Вы любите подсматривать в замочную скважину. Особенно старперы...

Марфа нарочито рвала все скрепы, возникшие меж нами, она собралась уходить и сейчас вострила в себе злобу, чтобы одним махом сжечь мосты.

Во мне заклубилась лихорадка, но я ущемил ее, не дал воли, поражаясь своей рассудочности. Но я-то хорошо понимал, что это чувство внешнее, быстро скисающее, а за ним, как за стеною, уже густеет гроза, и, чтобы не выпустить ее на свободу, но показаться благородным, спросил грустно, без упрека:

– Мне непонятно, Марфа Николаевна, зачем вы здесь? Ведь вы – не канарейка, и мой дом – не клетка... Ступайте на все четыре стороны.