Черный ворон - Дмитрий Вересов

— Интересно, что ты намерен ей объяснить? Что тебя совсем не волнует та сотня мужиков, которую она через себя пропустила?

— Какая сотня, что ты несешь?!

— Иди сюда, сядь и послушай. Я знаю, о чем говорю… Неужели ты думаешь, что с такой статьей твою Вареньку хоть на пушечный выстрел подпустили бы к медицинскому учреждению такого ранга? И в уборщицы бы не приняли, уж будь уверен…

— Тогда почему?..

— А потому, что накануне суда вызвали, куда надо, и сказали: «Жить оставим, но будешь работать». Классическая ситуация вербовки. Павел резко поднял голову.

— А откуда, по-твоему, берутся осведомители, «кабинетные женщины»… да и мужчины тоже? — Она помолчала. — Нашкодят где-нибудь, их поймают за руку и поставят перед выбором. Большинство соглашается, зону нюхать мало кому охота. А уж по какой именно части использовали Вареньку, объяснять не приходится — молодая, мордашка ничего себе… Убеждена, что изначально и ты был для нее… заданием.

— Не надо… — простонал Павел. — Она же не по своей воле…

— Теперь это уже ничего не меняет. Маринованный огурчик свежим не станет…

Павел опустил голову, уперся ладонями в лоб и задышал. Лидия Тарасовна молча смотрела на сына. Так прошло минуты две.

— Мать, — с бесконечной усталостью проговорил он. — У нас в хозяйстве коньячку не осталось?

— Посмотрю у отца. — Она вышла. И тут в прихожей короткой трелью залился телефон. Междугородная!

— Я подойду! — крикнул он и поспешил к аппарату.

— Павел Дмитриевич Чернов? — В трубке слышался незнакомый мужской голос, негромкий, интеллигентный, но явно привыкший к повиновению.

— Да, это я.

— Рамзин.

У Павла подкосились колени. Да, только так, одной фамилией и должен представляться такой человек. Этого трижды достаточно. Нобелевский лауреат, академик-секретарь по естественным наукам, олицетворение «гамбургского счета» для всего научного мира. Одно его слово весомее десятка слов самого Келдыша или Александрова.

— Я слушаю, Андрей Викторович.

— Так вот, юноша, соберите-ка все свои записульки и прочее и утром первым же самолетом ко мне. Записывайте адрес: Москва…

Положив трубку, Павел некоторое время постоял в прихожей, потом встряхнулся, провел рукой по волосам и решительно направился в кухню. У стола стояла Лидия Тарасовна с бутылкой в руках.

— Не надо коньяку, мам, — спокойно и твердо сказал он. — Свари лучше кофе, побольше и покрепче. Мне с утра лететь в Москву с докладом, надо хорошенько подготовиться.

Она молча, пряча улыбку от сына, сняла с полки кофейник.

Павел прошагал в свою комнату, подошел к письменному столу и замер. На самом краешке стоял пузатый фигурный флакончик духов. Должно быть, Варя позабыла в спешке. Он отвинтил пробочку, не спеша вдохнул знакомый аромат, поднес флакончик к глазам, читая мелкую золотистую надпись на голубой этикетке:

— Climat…

Впервые за вечер Павел улыбнулся. В сердце воцарился Танин климат…

В гостиницу входил самый разный люд, не обращая ни малейшего внимания на дюжих швейцаров, которые, в свою очередь, тоже игнорировали проходящих. Иван Павлович же, как с ним всегда случалось в подобных ситуациях, оробел, замер в проеме, и это его состояние моментально уловил ближайший швейцар.

— Ну что? — спросил он примерно так, как спрашивал у Сергея главарь из ночного отрывка, разве что «парашей» не обозвал.

— Я… Вот. — Иван Павлович вынул из кармашка сиреневую карточку.

— Та-ак, — сказал швейцар, изучив приглашение и возвратив его Ларину. — К администратору пройдите. Вон туда.

Носатая девица за стойкой брезгливо взяла протянутую Иваном Павловичем карточку.

— Минуточку. — Она набрала какой-то номер. — Да… Администратор… Да… Да…

Уже без брезгливости она протянула карточку обратно.

— Девятый этаж, пожалуйста. Налево и до конца.

Мимо игральных автоматов, киосков и стойки таксомоторной службы, следуя в указанном девицей направлении, Иван Павлович оказался возле лифтов, один из которых и вознес его на девятый этаж.

Миновав несколько дверей, лестничных площадок и поворотов, Иван Павлович оказался возле двери в торце коридора. Он уже приготовился постучать, но тут дверь открылась и показался громадный толстый негр, лысый или бритый, с усами.

Секунду оба недоуменно смотрели друг на друга, но потом негр улыбнулся белозубым ртом и отступил в прихожую.

— Давай-давай, — сказал он. — Заходи, голубчик!

— Джош! — послышался из глубины строгий женский голос.

Негр отступил еще на шаг, и Иван Павлович вошел. Из широкой прихожей вело несколько дверей. Центральная, прямо напротив входа, по две с каждой стороны и еще две — по обе стороны от входной. В проходе стояла невысокая женщина средних лет в очках и строгом кремовом костюме, похожая на японку. Она что-то сердито сказала негру, тот фыркнул и исчез. В этот момент Ивану Павловичу показалось, что он уже где-то видел эту женщину. Но ощущение исчезло, как только она обратилась к нему:

— Миссис Розен скоро будет. Прошу пройти и подождать ее. Плащ можете снять здесь. — Говорила она без малейшего акцента, но с какой-то неестественной, деревянной интонацией.

Иван Павлович повесил плащ и вошел в огромную высокую комнату неправильной формы. Во всю противоположную стену тянулось окно с видом на залив. По бокам витые лестницы вели на галерею. Ближе к центру почти симметрично стояли два стола — один небольшой с телевизором и телефоном, второй длинный, заставленный блюдами с бутербродами, салатами, печеньем, стопочками тарелок, стаканами, бутылками и небольшим настольным холодильником. Возле громадного окна стоял еще столик с журналами, пепельницами, сигаретами и еще какими-то коробочками. В боковых альковчиках стояли диваны и еще какая-то мебель. Иван Павлович сразу всего не разглядел. Увидел только высокие напольные часы у боковой стены. Увидел и обомлел. Они показывали четверть двенадцатого.

— Простите меня, — сказал он женщине в кремовом костюме. — Я не знал, что еще так рано.

— Это не страшно, — без улыбки ответила она. — Располагайтесь, прошу вас. — Она показала на длинный стол. — По распоряжению миссис Розен можете перекусить и отдохнуть. Она вышла, закрыв за собой дверь.

(1976–1978)

Ванечка пробудился в начале седьмого. Состояние его было ужасно. Глаза не желали открываться, а единожды открывшись, снова закрыться не могли. Кровь кололась, как затвердевшие сосульки, и казалась газированной. Во рту стоял такой вкус, как если бы он две недели носил, не снимая, одни носки, а потом всю ночь жевал их.