Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

Буквы меняются местами.

Новое имя. Она берет его, подправляет.

– Меня зовут Мая, – говорит она.

Перед облегченно вздыхает и улыбается:

– Чудесно. Приятно познакомиться, Мая.

Она не успевает ответить – снизу доносится грохот. Краткая тишина, потом слышен треск досок, сокрушаемых топором.

Ломают входную дверь.

Перед захлопывает крышку люка и хватается за шкаф:

– Подсоби.

Еще недавно Мая одним пальцем его бы сдвинула, а сейчас они вдвоем тужатся, загораживая чердачный люк. Через минуту слышны мужские голоса и скрип лестницы, под мощными ударами кулаков сотрясается пол.

– Переле! – Голос ребе полон отчаяния. – Ты там?

Перед хватает Маю за руку, на цыпочках они отходят от люка.

– Переле, отвори, прошу тебя!

Сдвинув засов, Перед распахивает скрипучую чердачную дверь. Внутрь врывается холод.

Внизу плывет брусчатка.

Ребецин стискивает ладони Маи:

– Беги.

Мая мешкает. Она еще не оклемалась, к тому же почти голая, а пальцы Перед – точно хватка десяти тысяч рук.

– Беги. – Перед выпускает ее ладони. – Во весь дух. Не останавливайся.

Мая встает на четвереньки и, высунув ногу наружу, нашаривает первую перекладину. Железо обжигающе стылое. Мая одолевает три перекладины, но потом ватные ноги срываются и она, вскрикнув, повисает на руках, чиркнув новеньким мягким телом о грубые кирпичи. Талес сваливается, выставляя ее напоказ всему свету. Сверху шипит Перед: давай, давай, скорее, и Мая нащупывает перекладину, продолжает спуск и не смотрит вниз, только на кирпичи перед собой, и, кажется, она молодцом, но тут слышит вопль Перед.

Мая поднимает голову.

Ребецин яростно машет руками – назад, назад!

Мая смотрит вниз.

Там стоит Давид Ганц.

Он явно ошарашен. Ну еще бы: подстерегал здоровенного мужика, а тут к нему спускается голая баба. На мгновенье все замерли. Потом, словно очнувшись, Ганц кидается к лестнице.

– Быстрее! – вопит Перел. – Давай!

Надо же, сейчас все отдала бы, чтоб на мгновенье вновь стать Янкелем. Ганц хватает ее за лодыжку, но робко – первый раз в жизни трогает незнакомую женщину, и Мая выдергивает ногу, а Ганц, вспомнив приказ, снова ее хватает, уже крепко, и что есть силы тянет вниз. Пальцы ее вот-вот разожмутся. Рехнулся он, что ли? Она же сорвется. Выходит, он того и хочет. Прикончить ее.

Хотя вон каркает: мол, слезай по-хорошему, никто тебя не тронет.

Знакомая песня.

Как же, слыхали.

Но сил нет, руки скользят, долго ей не удержаться.

Раз уж это неизбежно, пусть случится по ее воле.

Неплохой способ умереть.

Не впервой.

Она выпускает перекладину и отдается пустоте.

Мимо проносится перекошенная потная рожа Ганца, с неизмеримой высоты гулким эхом летят вопли Перел.

Но происходит нечто странное.

Булыжники мостовой, что летели навстречу, замедляют свой полет, будто она падает сквозь воду, потом сироп, потом стекло, а потом камни и вовсе замирают, а она, зависнув, над ними парит.

Смотрит на руки.

Рук нету.

Вместо них тончайшее трепетанье, и оно громко жужжит.

Ног тоже что-то не видно. Дабы убедиться, что ноги на месте, она ими шевелит и в изумлении понимает, что их не две, а шесть и все сучат как сами пожелают.

Смутно слышен голос Перел, та заклинает ее бежать, лететь, исчезнуть, истошно вопит Давид Ганц, ему вторят Хаим Вихс и ребе, но все они далеко, слов не разобрать, а ей не до них, она осваивает новый облик, и ее укрытое панцирем тело пронзает воздух, густой, как похлебка, какое пьянительное превращение. Мир громаден, мозаичен, удивителен, он будто собран из тысячи тысяч кусочков, и все они танцуют. Непривычно так смотреть, но вполне естественно. Земля растворяется в ничто. Легкость небывалая, и даже не понятно, что это значит – упасть.

Она воспаряет к звездам, Прага остается внизу.

Вот и последняя веха сносной дороги – съезд к дому Клэр Мейсон. Джейкоб проехал еще с пол сотни футов, потом заглушил мотор и рискнул включить телефон. Море эсэмэсок и голосовых сообщений от Маллика, желавшего знать, что происходит, где Джейкоб и почему не отвечает.

Только чтоб прикрыть задницу, Джейкоб отстучал три слова:

наблюдаю за подозреваемым

Наверняка бугаи его пасли и прекрасно знают, где он сейчас. Если угодно объявиться слонами в посудной лавке и загубить все его старания – извольте.

Джейкоб завел мотор.

С погашенными фарами «хонда» переваливалась по лунному бездорожью. Джейкоб улавливал всякий взмах ветки на ветру, подмечал всякую зазубренную тень и всякую крупинку на бесплодной земле.

Через четверть мили он вновь заглушил мотор и выложил снаряжение на пассажирское сиденье. Фонарь. Электрошокер. Пластиковые наручники. Бинокль.

Передернул затвор «глока», сунул запасную обойму в задний карман, вылез из машины.

Пригнувшись, бегом пересек полосу хрусткого щебня и, плюхнувшись на живот, ползком добрался до бугра, за которым открылся обзор злополучного дома.

Окна темны.

Парковка пуста.

Ни души. Ни звука.

Ни следа «БМВ».

Джейкоб оглядел окрестности.

Слева вздымался холм в заклепках валунов.

Справа скат каньона, полумесяцем огибавшего дом.

Кусты высотой по колено. Спрятать машину негде.

Но ведь он полгорода проехал за Пернатом, он видел хвостовые огни. Пернат должен быть здесь, иные места ему не годятся.

В них нет благочестия смерти.

Значит, все-таки упустил? Пернат здесь был, исполнил свой обряд и отбыл?

Невозможно. Мало времени, дорога одна.

Ну и где он?

Вернее, они.

Горькой отрыжкой подкатило воспоминание: Пернат выезжает со стоянки, на секунду их взгляды встречаются.

Архитектор его вычислил. Одурачил. Погасил фары и свернул на какой-нибудь проселок к Орлиному Гнезду или Соколиному, мать его, Утесу, пустив по ложному следу.

Пляши, обезьянка, пляши.

И теперь без помех займется женщиной, которую забрал в Сенчури-Сити.