О людях и ангелах (сборник) - Павел Крусанов

Зато плавленые сырки были хороши – имели приятный скользкий вкус и не вязли в зубах; и минеральная вода со своими солоноватыми пузырьками тоже была хороша, поскольку именно её, а почему-то не живую воду доверили в лавке холодильнику. Вдобавок к хлебу, сыркам и воде я хотел купить арбуз, но на дыбы встал Нестор – он был убеждён, что теперешние арбузы сплошь нашприцованы мочой.

Мы с Нестором и Рыбаком обменивались замечаниями – бесспорно, довольно тонкими, хотя местами и противоречивыми – по поводу разыгравшейся накануне грозы (гром бил так, что сирены в автомобилях выли по всему городу на тысячи голосов). Брахман, в свою очередь, слушая наш разговор, сначала изучал издали памятник компактной чёрной субмарине, прилепленной к гранитной стеле возле здания «Рубина», а потом, установив связь с третьим небом, принялся излучать смыслы в пространство.

Мир столь огромен и расточителен, сообщил он нам, что превышает возможности восприятия отдельного сознания. Широта, глубина, краски, запахи, звуки – всего с горкой, с лихвой, всё лезет за край, как каша из волшебного горшочка. А сколько ракурсов, сколько дуновений, трепета, касаний… Сколько ощущений в подушечках пальцев – голова идёт кругом. Поэтому каждый из нас, свидетельствуя об одном и том же событии, имеет собственные воспоминания, отличные от воспоминаний остальных. Да что там отличные – подчас не совпадающие вовсе. И объединить наши сознания с порхающими в них, точно рыбки в аквариуме, воспоминаниями нельзя. Впрочем, даже если мы каким-то небывалым образом сольём всех наших рыбок в один бассейн, то и тогда он, этот бассейн, со всем своим содержимым не сможет претендовать на окончательную полноту океана – огромность мира покроет объём нашего коллективного восприятия, какова бы ни была его совокупная мощь.

Так говорил Брахман. Речь его была весома, нетороплива и точно следовала знакам препинания.

Мы уже не один раз опрокинули рюмки, и переполнявшее нас добродушие теперь струилось наружу, облагораживая окрестности подобно тинктуре отцов алхимии, – валявшийся возле урн мусор скрылся за невесть откуда взявшимся бархатистым покровом, а собачий лай и детский визг гармонично вплелись в симфонию местности, не оскорбляя слух бессовестной фальшью.

– Нет, нам никогда не объединить воспоминания. – Брахман смотрел сквозь кусты и что-то за ними прозревал – его костяное лицо, испачканное тенью, выглядело сосредоточенным. – Потому что каждый доверяет лишь себе и лишь себя видит ясно. Другие для него – нечто вроде эфирных каналов с плохим приёмом: там что-то постоянно шипит, дёргается и вообще непонятно что происходит.

– Мы доверяем тебе, Брахман, – заверил я.

– Когда ты рака за камень не заводишь, – добавил Рыбак.

– Это ничего не меняет. Наша стая занесена в Красную книгу вымирающих животных. – Брахман окинул взглядом небесную синеву и, силой воли разбив чары нашего добродушия, усмирившие расточительно цветущую мироколицу, вздохнул: – При всей своей неисчерпаемости, обещающей нам как грядущие муки, так и неизведанные наслаждения, жизнь чудовищна, невозможна. Только бы очередной астероид не промахнулся. На него вся надежда.

Я невольно посмотрел в небо. Мне было непонятно, что послужило причиной столь мрачного высказывания. Брахман перегибал. Перегибал определённо.

– Ну-ка, ну-ка. – Нестор достал из-под бороды рюкзак и вытащил на свет Большую тетрадь. – Повтори.

Но Брахман не дал Нестору повода к панике. Он сказал, что жизнь, конечно, ужасна и этой истины никто не отменял, однако следует стремиться овладевать искусством быть счастливым не благодаря, а вопреки. Это правило нашей стаи. Так мы существуем. Ну а если не получается, если ты такой прохвост и бездарь, что не находишь счастья в себе самом, то нечего искать его и в другом месте. Там всё равно обманут.

Разумеется, риторическое «ты» было обращено не к Нестору, да и вообще не имело к нам никакого отношения.

* * *

Брахман – жрец нашей стаи. Камлач, хранитель священных знаний, вместилище небесного откровения, связной между дольним миром и обиталищем духов. Сошедшая на него премудрость поражала широтой и основательностью. Ему было известно, что нож нельзя оставлять на подоконнике – в лунную ночь он непременно затупится, и его уже не наточишь; он был осведомлён о том, что, проезжая мимо кладбища, нельзя идти на обгон – мрачный хрён накажет; он знал, что тот, на кого в детстве плюнет белка, становится рыжим, а тот, кого крест-накрест хлестнут веткой бузины, перестаёт расти; что три бабы – базар, а семь – ярмарка; что сколько ни говори «Бога нет», Его меньше не станет; что черепах нельзя перекармливать, иначе они умирают от удушья, так как собственный панцирь делается им тесен; что любое кино – хорошее, потому что в конце концов кончается. Ещё Брахман владел секретом приворотного спрея – таким прыснешь на девку, и та – пшик! – оказывается сговорчивой.

Кроме того, он умел читать знаки, оставленные поступью судьбы, всегда идущей на шаг впереди человека, легко отличал наваждение от прозрения, не подпадал под обаяние чужой воли, был неподвластен гнёту вещей и не страшился дорог, устремлённых к заведомо, казалось бы, недостижимым целям. В повседневной жизни Брахман легко ограничивал себя в мирских потребностях, так что вполне бы мог, случись что, довольствоваться водой, сухарём и лучиной, однако орудием истязания плоти он выбрал не плеть, а женскую ласку – такова была его особая практика, обусловленная не слабостью, но силой. Практика эта позволяла встать на путь к лучезарному состоянию, войдя в которое мудрецы прошлого могли запросто обходиться без убеждений, довольствуясь одними идеями. Так они достигали желаемого: их становой хребет всегда оставался расслабленным и сохранял отменную гибкость. Находились олухи, которые в простоте души попрекали Брахмана этой гибкостью, – им он отвечал: «Я не настолько мёртвый, чтобы оставаться неизменным и всегда быть самим собой».

При всех своих совершенствах Брахман не заносился, был верен товарищам и невзыскателен к нашему простосердечному невежеству, ибо по большому счёту, в сравнении с Брахманом, учёны мы были, что называется, на медные деньги. Хотя Рыбак, Одихмантий и Мать-Ольха тут бы со мной, пожалуй, не согласились. Рыбак – из инфантильности и из-за низкого порога ответственности, Одихмантий – из упрямства, выпестованного культом материи и верой в могущество исключительно научного знания, Мать-Ольха – из фрондёрства и чувства личного доминирования над общим рельефом, кружащего даже ясные головы. Бог им судья.

Повод для гордости доставлял нам и тот факт, что Брахман обладал весом и влиянием далеко за пределами нашей стаи. Он писал монографии, читал в университете курс метафизики времени, оппонировал соискателям, кем-то научно руководил, вёл спецсеминар, исследуя со студентами и вольнослушателями Велесову нумерологию, – при этом он не обрастал скорлупой высокомерия и всегда оставался открыт и доступен, благодаря чему имел на факультете такой успех, что аспирантки липли к нему без всякого спрея. Время от времени Брахман появлялся и на волшебном экране, предназначенном для вызывания духов, где общался с обитателями иных сфер (пусть и не самыми чиновными) на равных, вплоть до того, что позволял себе подчас не соглашаться с ними и даже их, духов, поучать, что вызывало в нас особый экстатический восторг, навеянный чувством сопричастности чуду. Словом, жрец у нас был что надо, не обсевок в поле, справный – другим стаям оставалось только завидовать.