Жемчужина Санкт-Петербурга - Кейт Фернивалл

— Преклони колени. — В небольшой комнате голос Распутина зазвучал повелительно.

— Я лучше постою здесь.

— Значит, не подходишь ты мне. Горда очень.

— Мою сестру зовут Катя. Катя Иванова. У нее холера. Я прошу вас. — Девушка подошла к Распутину и опустилась перед ним на колени прямо на голый деревянный пол. — Я прошу вас, помогите ей. — Она вдруг почувствовала необыкновенную тяжесть в груди. — Пожалуйста, помогите Кате.

Он властным жестом возложил ей на голову тяжелую руку, и Валентина почувствовала тепло, которое растеклось по ее мозгу и так перемешало все мысли, что она чуть не позабыла, для чего пришла в эту квартиру и что ей нужно от этого человека.

— Нет! — прошептала она, отклонилась и быстро встала на ноги.

Рука Распутина опустилась на кожаный диван.

— Сильна.

Он издал непонятный звук, похожий на утробное рычание. Грубый, распутный, полуобразованный крестьянин. Да, он был таким, и все же Валентина чувствовала его силу. Она прикоснулась пальцами к его колену.

— Помогите, отец Григорий.

Он долго смотрел на нее. Потом его губы зашевелились, он стал беззвучно читать молитву. Ее пальцы были единственным связующим звеном между ними. Глаза его округлились, цвет их стал насыщеннее, но потом они словно покрылись пленкой, и в первый раз после того, как забеременела, Валентина почувствовала ужасный приступ тошноты. Распутин чуть подался вперед, взял в ладони ее лицо, царапнув грязными ногтями щеки, после чего настроение его, похоже, изменилось.

— Тебе бы быть милой и ласковой, — произнес он с печальной улыбкой. — Тебе бы быть сладкой и благоухающей, моя маленькая горлица.

— Я не маленькая и не горлица. Но мне нужна ваша помощь. Спасите сестру.

— Я над ней не властен.

— Не говорите так! Пожалуйста!

Он так приблизил к ней лицо, что она рассмотрела оспинки на его носу и почувствовала запах коньяка в его дыхании.

— Господь всемогущий исцеляет моими руками, — сказал он, — и дает мне силу указывать грешникам путь к спасению души. Я вижу твою сестру. Скоро мытарства ее земной плоти прекратятся.

— Нет! Я не верю!

— Но ты… — Он высунул язык и прикоснулся им к ее губам. — Ты носишь в себе ребенка, девочку, которая однажды спасет своего отца из геенны огненной.

Нет. Откуда он знает? Это невозможно!

— Девочку? — выдохнула она.

— Да. — Он вдруг громогласно захохотал, тряхнул волосами и убрал от ее лица руки. — И она будет маленькой плутовкой, так что тебе надобно будет пристально за ней следить.

У Валентины загудело в ушах, она вся загорелась. Руки ее опустились на то место, где теплилась маленькая жизнь, и про себя девушка взмолилась, чтобы это был мальчик. Потому что если это мальчик, значит, Распутин ошибся. Господи, сделай так, чтобы он ошибся. Ошибся насчет Кати.

Она вскочила на ноги. Довольно лжи. Довольно игр с ее разумом. Больше он не прикоснется к ней. Валентина взяла со стола кошелек и вышла из комнаты.

Той ночью Катя умерла. Валентина была рядом. Она услышала мягкий хрипловатый выдох и увидела тот миг, когда хрупкое тело, перестав сопротивляться, навсегда успокоилось. Валентина не издала ни звука, она продолжала сидеть, упершись коленками в сестрину кровать, и сжимала в руках ее маленькую ладошку, не веря, что та может похолодеть.

Мать положила голову на подушку и тихо зарыдала. Только иногда из нее исторгались громкие и страшные хриплые всхлипы. Отец, стоявший у изножья кровати, вопрошал Господа, чем они заслужили такое наказание. Весь следующий день, пока приходили и уходили священники, пока зажигали свечи и жгли ладан, а потом и всю ночь, пока Соня обмывала тело и одевала Катю в свежее, Валентина не отпускала руку сестры.

Только на третий день, когда рассвет тронул черные занавески, она положила мраморнобелую руку, хрупкую и прозрачную, как фарфор, на одеяло и тихо вышла. Больше она туда не возвращалась. Зайдя в свою комнату, Валентина открыла ящик стола и порвала свой список.

Громкая тревожная музыка будоражила душу Йенса. Аккорды гремели, руки Валентины поднимались и падали на клавиши подобно надломленным крыльям птицы. Музыка заполнила каждый уголок комнаты, звучала то нарастающими крещендо, то пронзительнонежными пассажами, от которых сердце Йенса сжималось и на глаза наворачивались слезы.

Он сидел рядом с Валентиной час за часом, глядя, как вздрагивает ее тело, прислушиваясь к каждому крику, так и не сорвавшемуся с ее уст. Она играла так, словно музыка, как стремительный прилив, могла заполнить каждую ее клеточку, поглотить вены, кости и разум, не оставив места для печали и боли. А когда он поднялся с кресла, подошел к ней сзади и заключил в объятия, она так прижалась к нему, что руки ее уже не могли играть. Они помолчали немного, качаясь из стороны в сторону — бессмысленные, горестные движения, — а потом она задрожала всем телом, сильно, пока внутри у нее чтото не щелкнуло, а после развернулась и крепко обняла его.

Время как будто остановилось. Аркин чувствовал затишье, словно Петербург задержал дыхание. Он стал вдвойне осторожен: никогда не задерживался на одном месте надолго, постоянно переезжал, нигде не пускал корни и даже не оставлял тени. И все же он не мог себя заставить отдалиться от Ивановых. Эта семья манила его, как лето манит ласточек.

Он следил за ними, как они уходили из дому и возвращались. Мать, высокая и прямая, в траурном одеянии, рядом с ней дочь, тоже в черном. Вот только лицо младшей Ивановой не было скорбным. Пружинящей настороженной походкой она подошла к карете, быстро села в нее и со злостью захлопнула дверь. Сам он держался в стороне и оставался невидимым, но глаза его не оставляли Валентину, и он снова услышал ее слова: «Неужели в вас не осталось ничего человеческого?» Как же она не поняла? Революционер обрывает все нити, связывающие его с обществом и моральными устоями, поскольку только исключение этих ценностей может привести к глобальным переменам. Старый строй должен быть разрушен, и она на пару со своей матерью была частью этого строя.

Так почему же он не мог уничтожить их?

Кареты и автомобили подъезжали к дому, с соболезнованиями приходили друзья семьи и молодые девушки, как он решил, подруги по школе. Похороны показались ему отвратительными. Длинная вереница карет, убранных черным крепом, лошади с черными султанами, траурные платья, на пошив которых пошли, наверное, все городские запасы черного шелка, гагатовые украшения. Если у министра не нашлось денег заплатить выкуп за дочерей, где он раздобыл золото на все это великолепие? Взял очередной кредит в банке? Если обычные рабочие мужчины и женщины жили в подвалах да сараях, богатые умирали во дворцах. Аркин сплюнул на землю рядом с церковью. Смерть им всем!

И все же ноги его отказывались идти. В отличие от разума, они были терпеливы, и, стоя у стены в тени Казанского собора, он проклинал судьбу за то, что она свела его с Ивановыми. Из массивных дверей собора первым вышел отец, но Аркин на него почти не обратил внимания. Этот человек был из тех, кто призывает вешать революционеров на фонарных столбах в назидание остальным. День его расплаты еще впереди.