Тимьян и клевер - Софья Ролдугина

– А… ты?

Айвор отступил на шаг, в редкую тень тисовых ветвей.

– Моей сестре… – начал он тихо и осёкся. – Когда сестра узнала о том, что случилось, моей сестре вздумалось погадать. Грядёт большая война; железо долго зрело, копило злобу, и скоро оно обрушится с неба. Тридцать лет людям убивать друг друга. Если мой народ вмешается и утишит гнев железа, то время бедствий сократится вдесятеро. Но фейри тогда исчезнут – останутся шёпотом ветра, мерцанием звёзд, цветением вереска, не более того. Как моя Боадвин, что растворилась в море… Так нам надлежит поступить, если моё сердце останется у тебя в груди, а я истаю. Если же мой народ отгородится от рода человеческого, то Война Железа обрушится на вас во всей мощи и выкосит две трети твоих собратьев, а мы вернёмся и станем править вами, как в прежние времена. Так надлежит поступить, если я одумаюсь и верну своё сердце… Но не бойся, мой прелестный друг! – рассмеялся Айвор внезапно и посмотрел через плечо. Потом повторил: – Я не отнимаю собственных подарков. Что отдано, то отдано. Наше время прошло – грядёт время людей.

Киллиан почувствовал, как глубоко-глубоко внутри у него, под пологом печали и ужаса, закипает гнев.

«Что за жизнь, если в ней нет места чуду?»

– Есть третий путь! – выкрикнул он яростно. Сгрёб компаньона за грудки, встряхнул. – Всегда есть третий путь, ты меня этому научил!

– Есть, – ответил Айвор. В глазах у него отражались звёзды, хотя день был ещё в разгаре. – Но ты проскочил мимо него, счастье моё; у тебя верное сердце, и отдано оно людям. А что до моей судьбы… Сколько бы ни осталось от меня, всем своим существом я желаю тебе радости, долгой и благой жизни. Ты любишь Фэй, а она любит тебя; осенью вы обвенчаетесь, а к лету у вас появится первенец. Придёт война, но не заденет вас даже крылом – таково моё желание. А я уйду, и следом мой народ… – он отступил, ускользая от прикосновения, словно дым. – Времени мне осталось до Белтайна. Как только вскарабкается на небо полная луна, засохнет последняя тисовая ветвь, и меня не станет. Так правильно.

Грудь стиснуло; дышать было нечем. Глаза резало, точно кинули в лицо горсть соли.

– Не хочу, – выговорил Киллиан с трудом. – Расскажи мне про третий путь.

Айвор только качнул головой; черты лица его были неразличимы – то ли это солнце пробивается сквозь полуоголённые ветви, то ли тени пляшут.

– В тебе говорит печаль, – откликнулся он. – Но если нет памяти, нет и печали. Да будет так.

Зашелестели травы, дохнул в лицо ветер…

И Киллиан очутился в Дублине, у дверей агентства. Фэй встречала его на ступенях, смеялась, обнимала, пеняла на то, что он подзадержался в деревне. Киллиан силился промолвить хоть слово в ответ, но не мог; губы у него были солоны и сухи. Он чувствовал себя так, словно потерял что-то важное…

А вот что – вспомнить никак не мог.

Дела в «Тимьяне и клевере» шли своим чередом.

По-прежнему в дверь нет-нет, да и стучались те, кто не мог сам справиться со своими бедами и трудностями, но готов был щедро приплатить за помощь. Фермер ли, который рассорился с обитающим в доме брауни из-за собственной жадности, модистка ли, что отказалась бесплатно отдать строптивой колдунье пару своих лучших перчаток – кому только не приходилось спешить на выручку!

Под родным кровом, впрочем, ничего не менялось. Киллиан, собравшись с духом, купил для Фэй обручальное кольцо из розового золота с тремя алыми камешками-искрами, но вручить его не отваживался, всё тянул отчего-то, а в конце концов поставил себе крайним сроком Белтайн. Хотя, кажется, сама судьба торопила его с решением. Матушка уже дважды отправляла письма, расспрашивая, сделал ли он предложение и когда уже венчание, и от этого тянуло под ложечкой. Написала и тётка, Мэган Фоули, справляясь о здоровье своей воспитанницы и намекнула, что не прочь погулять на свадьбе…

А однажды появились на пороге крупные отпечатки кошачьих лап, а на дверном косяке – длинные, глубокие царапины. Фэй шутила, что это, верно, сам Король Кошек заглядывал, ревнуя подружку по детству, и эти слова холодом отозвались в груди. Быстрей пошли стрелки невидимых часов, отсчитывая по минуте за секунду: опоздаешь, опоздаешь. 

– Что за друг, если он заглянул, напакостничал, а поздороваться поленился? – пошутил Киллиан, мыском ботинка пытаясь оттереть кошачьи следы, но они въелись в порог, точно лапы были раскалёнными добела. – Мы бы ему молока налили – пусть он и король, но всё-таки кот. Правда, Нив?

Келпи-полукровка засопела, как целый табун лошадей, и начала вдвое усердней орудовать тряпкой, хотя и ясно уже стало, что это бесполезно.

– А кто егойные думы знает, – сказала наконец. – Может, он вообще не к Фэй приходил.

– И к кому же тогда? – нахмурился Киллиан непонимающе.

Нив его ответом не удостоила.

В последние недели она вообще вела себя странно. Застывала подолгу, глядя в пустой угол, потом принималась яростно тереть глаза, в лошадином облике скакала на заднем дворе, вытаптывая тимьян до голой земли… А иногда вдруг хватала Киллиана за рукав, тянула, словно что-то сказать хотела, но потом сверкала глазами зло и убегала на кухню. Вот и сейчас – швырнула тряпку об пол и унеслась за дом.

– Что-то дурное с ней творится, – вздохнула Фэй, появляясь на пороге. И скосила взгляд: – Да и с тобой. Ходишь бледнее тени, сам с собою по ночам разговариваешь.

– Устал, наверное, – отмахнулся Киллиан, поднимаясь наконец. – Ладно, лисы с ними, с этими следами – пусть остаются. Со мной всё в порядке, просто устаю – видишь же, что дела как из решета сыплются. Погоди-ка, а откуда ты знаешь, что я по ночам говорю?

Фэй не ответила, вспыхнула, закрывая лицо руками и улыбаясь, и так хороша стала, что он не удержался – привлёк её к себе, погладил по спине, по плечам и поцеловал. И мало-помалу чувство неправильности растворилось, и стало спокойно.

«Наверное, я и вправду зря тяну с предложением», – подумал Киллиан.

В тот вечер он достал обручальное кольцо и долго смотрел на него, но затем вернул обратно в шкатулку. До Белтайна оставалось недолго, и почему-то казалось, что после него многое необратимо изменится. 

Наутро в агентство постучался проситель – измождённый старик, назвавшийся Лонерганом, одетый побогаче иных английских графов. Ему втемяшилось в голову, что сына, наследника, фейри подменили в колыбели. От дела с первых минут пахло премерзко: слишком уж немолод был отец; капризная линия рта выдавала придирчивый нрав, а глубокая складка на переносице – привычку хмуриться. Киллиан хотел уже отказаться, но тут Фэй наклонилась к нему и прошептала:

– Возьмёшься? Не ради него, так ради ребёнка.

Она как в воду глядела.

В поместье за городом пришлось провести почти что пять дней. Прелестный рыженький ребёнок и впрямь ничем не напоминал отца, чернявого и тщедушного, и родился хоть и раньше срока, но большим и крепким. Киллиан все ноги сбил и язык стесал, бродя по округе и расспрашивая окрестных фейри, но они как один клялись, что-де близко к колыбельке не подходили. Молодая жена, которая старику Лонергану сгодилась бы в дочки, если б не во внучки, плакала ночами и волком смотрела на всякого, кто пытался с ней заговорить. Слуги шептали, что хозяин скор на расправу и обмана не терпит, пусть сам прежде только и делал, что в карты играл, кутил да гулял, вот только теперь заболел и решил во что бы то ни стало оставить по себе наследника. Посватался к девушке красивой, но бедной – и, её не спрашивая, женился.