Исаак Лакедем - Александр Дюма

Лишь только сотрапезники возлегли на ложах и подушках, крытых алыми чехлами, как сверху на них брызнул рассеиваемый сквозь ткань велария тончайший дождь благовоний, а девушки и юноши внесли венки. Каждому гостю полагалось по два венка — малый возложили на голову, большой надели на шею. В них сплелись мирт, плющ, лилии, розы, фиалки, шафран или нард и неизменно, как средство против опьянения, веточка сельдерея.

Пиршество могло бы устыдить гурманов того времени, чьи имена донесла до нас история: Октавия и Габия Апиция. Кроме греческих вин с Кипра и Самоса, старого фалерн-ского урожая 632 года по римскому календарю (привилегированного консульского вина, упоминаемого Тибуллом), кроме мульсума — медового напитка, составляемого из коринфского вина и меда с горы Гиметт с добавлением нарда и розовых лепестков, — кроме, повторяем, всех этих вин, которые в зависимости оттого, подогретыми или охлажденными надо было их пить, выдерживались в горячей воде или замораживались во льду, — стол изобиловал мясом, рыбой и фруктами, доставленными из трех частей света.

С быстротой, похожей на чудо и говорящей о богатстве съестных лавок Коринфа, Мероэ получила павлинов с Самоса, рябчиков из Фригии, фазанов из Фасиса, журавлей с Мелоса, козлят из Амбракии, тунцов из Халкедона, осетров с Родоса, устриц из Тарента, морских гребешков с Ки-оса, ветчину из Галлии, улиток из Африки, грецкие орехи с Фасоса, лесные орехи из Иберии, финики из Сирии.

Ужин, возглавляемый молодыми, начался. Но дивные кушанья не соблазнили влюбленного Клиния. Вне себя от радости, не обращая внимания на то, что подавали ему чернокожие рабы, он пожирал глазами Мероэ.

Она же, серьезная, почти грустная, бледная, как мрамор, рассеянно улыбалась, не прикасаясь к подаваемым яствам. Лишь время от времени красавица подносила к губам опаловый кубок в форме тюльпана и с каким-то странным наслаждением отпивала несколько капель густого, как сироп, неизвестного напитка цвета крови, поданного ей в золотом сосуде. По мере того как она глотала содержимое кубка, Щеки ее приобретали прозрачную свежесть. Так окрашивается алебастровый сосуд, наполняемый пурпурным вином.

Она теперь позволяла Клинию брать себя за руку, до которой, казалось, доходила эта розовая теплая волна. Прежде, случайно касаясь пальцев Мероэ — она торопливо отстранялась от него, — Клиний чувствовал холод ее руки, будто принадлежавшей мраморной надгробной статуе. Теперь же они потеплели и почти конвульсивно сжимали его руку. Казалось, Мероэ живет в предчувствии какого-то ужасного, известного ей одной события. Или, быть может, вернее было бы сказать, что в ожидании такого события она не осмеливается жить. О чем бы ни заговорил Клиний, что бы она ему ни отвечала, Мероэ не отрывала взгляда от входной двери, словно ждала некоего рокового явления.

Пир шел к концу среди смеха и веселых возгласов гостей. В полночный час, согласно обычаю, молодые должны были удалиться в опочивальню.

За несколько минут до полуночи в залу вошла длинная вереница девушек, которую во всей Греции зовут коринфской феорией. Когда зазвенели на медном пруте золотые кольца занавеси, скрывавшей кедровую входную дверь и теперь отдернутой, чтобы пропустить процессию, Мероэ побледнела, в ужасе сжала руку Клиния и обрела способность говорить, лишь увидев первую пару девушек, одетых в белое, с ветками боярышника в руках.

Разделившись на два потока, процессия проплыла между колоннами и стенами, заключив в свой непорочный круг и гостей, и прислуживающих рабов.

Затем, в сопровождении невидимого оркестра, вновь прибывшие запели:

Сейчас весна нашей жизни; из лучших дев Коринфа, известных своей красотой, выбраны мы… И все ж, о Мероэ, любая из нас уступает тебе в красоте.

О Мероэ! Ты легче фессалийского скакуна, гибче сицилийского тростника, грациозней, нежели лебеди с Илисса! Ты среди нас, о Мероэ, то же, что лилия средь прочих цветов в любимом саду Флоры.

Пальцы твои искусны, глаза же полны любви. Ты одинаково ловко владеешь иглой Арахны и кистью Апеллеса… Царица средь женщин, мы завтра пойдем на луг и принесем тебе большой венок из цветов.

Мы повесим его на самом красивом платане твоего сада, а под деревом воскурим фимиам в твою честь. На его серебристой коре мы напишем: «О смертные, приносите же мне благовония, ибо я древо Мероэ!»

Супруга счастливая и счастливый супруг, хвала вам! Пусть Лато-на, мать Дианы и Аполлона, и Юнона — Луцина, что решает судьбу рождений, даруют вам, о Клиний, о Мероэ, сыновей, похожих на вас!

Но пробил желанный час, погрузитесь же в лоно блаженства, дыша лишь любовью и счастьем… Завтра мы возвратимся с рассветом и в последний раз пропоем: «Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!»

Юные девы умолкли. Клиний и Мероэ поднялись, вслед за ними встали гости, устилая своими венками им путь.

Клиний нежно привлек к себе прекрасную финикиянку, говоря:

— О Мероэ! Настал час, когда самая целомудренная и строгая женщина не может ни в чем отказать своему супругу… Пойдем, Мероэ, пойдем!..

Но напрасно он звал ее, напрасно пытался привлечь к себе. Она точно вросла ногами в пол, как некогда Дафна, возлюбленная Аполлона, вросла корнями в землю.

Клиний взглянул в лицо Мероэ и увидел, как она бледнеет, дрожа и сжав зубы так, что они обнажились из-под сведенных судорогой губ. Она цеплялась за него левой рукой, указывая правой на входную дверь, на давно ожидаемое видение.

Молодой коринфянин взглянул туда, куда были устремлены глаза и рука Мероэ, и увидел в противоположном конце залы входящего Аполлония Тианского, а за его спиной бледное, хмурое лицо иудея. Очевидно, именно их появление было причиной испуга Мероэ. Но что могло ее устрашить в Аполлонии Тианском, который ни слова не сказал о ней и о котором она не произнесла ни звука?

Тем не менее, увидев направляющегося к ней философа, она смертельно побледнела, дыхание ее стало прерывистым; Клиний почувствовал, что она готова упасть.

Чем ближе подходил Аполлоний, тем настойчивее Мероэ тянула Клиния назад, во внутренние покои, и шептала, видимо не понимая, что не сможет сделать и десяти шагов:

— Уйдем, уйдем… Бежим!

Но тут мудрец из Тианы простер длань и, будто обладая властью над Мероэ, заставил ее застыть на месте.

Иудей, сопровождавший знаменитого философа, остался стоять на пороге, прислонившись спиной к стене и заведя ногу на ногу.

Аполлоний приближался.

— Учитель, — начал Клиний, — чего ты хочешь? Что требуешь? И что тебе сделала Мероэ? Ты словно угрожаешь ей, а она боится тебя.

Не отвечая Клинию, Аполлоний произнес:

— Женщина, ты меня знаешь, не правда ли? И знаешь, что я знаю тебя.

— Да, — глухо отозвалась Мероэ.

— Ну так объяви сама этому юноше, что между тобой и им не может быть ничего общего.

— Что такое ты говоришь, учитель? — вскричал Клиний. — Она моя жена, я ее супруг… Нерасторжимые узы соединили нас в храме Венеры!