Философский камень - Сергей Сартаков

— Знаю. — Ефрем с усилием провел ладонью по лицу. Посидел с закрытыми глазами. — И все-таки я уйду, а там будь что будет.

— Значит, думаешь, дверка в садке пока еще полностью не захлопнулась? Изогнуться да вылезти хочешь?

— В русских, в своих я больше стрелять не могу. Кого из них теперь ни убью, буду казнить себя: убил своего сына. — Ефрем задохнулся в глухом вскрике: — Федор, ты можешь это понять?

— Только попомни: волчья спина не змеиная, не гнется она — ломается.

Федор не слушал Ефрема. Взмахивал и резко ударял по воздуху кулаком, словно бы в стену вколачивал гвозди. Ефрем взглянул на него испуганно.

— Ты говоришь с угрозой, Федор. Почему?

Федор Вагранов вскочил. Отошел в сторону, стал спиной к Ефрему, руки сложил на груди. Подкованным каблуком с хрустом вдавил в землю угловатый камешек. Потом, повернувшись, сделал один, другой круг, приближаясь к Ефрему.

— Тебе померещилось, — сказал уже не так жестко.

— Ты донесешь на меня? Получишь награду, — Ефрем беспомощно теребил пальцами пожухлую траву.

— Друга я не продам. — Федор покачал головой, сильно нажимая на слово «друга».

— Есть лучший путь получить награду. Я задержу или убью врага на границе.

— Русские границу не переходят.

— Флаг, под которым служит солдат, для него святыня. Переходят границу изменники флагу Маньчжоу-Го.

— Не понимаю тебя, Федор.

— Друга я не продам. Чего тебе еще надо?

— Ефрем смотрел на него умоляюще, силясь разгадать в словах Федора что-то все же ему непонятное. Припомнился предпоследний день, когда его повели к полковнику Ямагути.

Вечерело. В углах кабинета было полутемно. На столе горела. маленькая электрическая лампа под глубоким колпачком, зеленого абажура. Ямагути тронул подвижной абажур кончиками пальцев — луч света упал в лицо Ефрему. Он зажмурился.

«Подойдите бриже, сордат, — сказал Ямагути. И вежливо улыбнулся. — Я имею сообщить: вам предстоит военно-поревой суд. Пожаруйста! Вы говорири недозворенные срова. Оцень хоросо. Сейцас говорить вам не надо — я сам говорю. Но я не хоцу отбирать у вас жизнь. Вы будете сообщать, о цем говотрят другие сордаты. — Он еще точнее направил луч света в глаза. Ефрему. — Пожаруйста! Когда будет надо, я вызову снова.

Тогда Ямагути не дал ему даже рта раскрыть, просто продиктовал свою волю. „Вызову снова“ — как непререкаемый приказ. И не назвал сроков. Может быть, через месяц, а может быть, и завтра? Что тогда отвечать полковнику?

Томясь еще сутки на гауптвахте после этого разговора, Ефрем ломал голову: о каких „недозволенных словах“ упоминал Ямагути? То, что просился на юг и у него вырвалось „здесь я не могу“? То, что расспрашивал о фамилии убитого пограничника и повторял, что в России остался сын? Это опасные слова, опасные мысли. Но неужели сразу военно-полевой: суд за такие слова? Или Ямагути просто пугал?

А если…

Теперь иная мысль вдруг одолела Ефрема. А если полковнику Ямагути донес Федор Вагранов? Ведь с Федором наедине не разговорились, и вправду очень опасные слова. Почему сегодня Федор какой-то все время меняющийся? Зачем он рассказывал о, волках в садке? Трудно бывает понять, когда он зло грозится и когда по-дружески сочувствует.

— Мне ничего не надо, Федор, — сказал Ефрем. — Мне хочется плакать. И грызть зубами землю.

Они ходили вместе на стрельбище и в столовую. А разговаривали так, ни о чем.

Все шло, казалось бы, по давно заведенному кругу. Но тоска, соединенная с тревогой, день ото дня точила Ефрема сильнее и сильнее. Ночью, во сне, он метался, кричал. Ему виделись неизменно один и тот же островок дикого винограда в пестринах. лунного света и среди темной листвы до жути ясные, укоряющие глаза. А днем Ефрем не мог оторвать взгляда от синеющей на востоке дали, где временами белесыми строчками над лесом протягивались паровозные дымки.

Ив каждый, любой час его могли вызвать к полковнику Ямагути. Что он скажет полковнику?

Ефрем раскидывал умом и так и этак. Наушничать, доносить на других он не сможет. Даже сейчас жизнь не в жизнь. Тогда она станет еще непереносимее. Лучше уж в петлю. Но если полковник вызовет, а он вызовет, спросит, — как ответить ему? Предупреждение насчет военно-полевого суда могло ведь быть и совершенно серьезным. Что стоит Ямагути отдать под суд рядового солдата, виновного в распространении опасных мыслей! Неизвестно, какой может быть приговор, С военно-полевым судом не шутят.

И-тогда остается одно, только одно: вернуться в Россию, к себе, домой. А там уж пусть будет что будет. Ах, если бы он еще тогда, сразу остался! Какая проклятая сила подняла его с земли и заставила побежать в панике вслед за Тарасовым?

Вернуться в Россию… Вернуться…

Но как это сделать? Как перейти границу? Как одному даже дойти до нее!

И медлить нельзя. Когда кто-нибудь окликнет: «Ефрем Косоуров», — будто каленой иглой прокалывает мозг: куда, зачем зовут?

С Федором он больше не делился своими тревогами. Станет снова ругать, когда и без того тошно, а помочь он ничем не поможет. Один раз Ефрем поймал себя на том, что, для чего-то выдернув из шлевок брючный ремень, разглядывает его и словно бы оценивает длину и прочность.

У него за ушами кожу стянуло от страха, когда перед вечерней проверкой Федор шепнул:

— Меня вызывал Ямагути.

После проверки Федор еще улучил момент, чтобы прибавить:

— Он спрашивал — переменился ли у тебя образ мыслей.

— И ты?

— Я сказал полковнику: «Косоуров — хороший солдат».

А Ямагути покачал головой.

— Что это значит?

— Не знаю.

Всю ночь Ефрема душили особенно тяжелые сны. То он убивал, то его убивали.

Утром он еле поднялся с постели. Осунувшийся, бледный, пошатываясь в строю, он с трудом дотащился до стрельбища. Получил строгий нагоняй от поручика Тарасова за плохую выправку. Стрелял совсем плохо и получил еще один выговор. А на перекуре Федор поманил его за собой. Они улеглись на землю голова к голове, и Федор спросил, приглушая голос:

— Мне тебя жалко. Ты не передумал, Ефрем?

— Я сегодня повешусь, Федор, — невнятно выговорил Ефрем. И самокрутка выпала у него из руки. — Я все обдумал. Другого выхода у меня нет.

— Ну что ж, — в раздумье сказал Федор, — и вправду, когда другого выхода нет, беги в Россию. Теперь я отговаривать тебя не стану. Там ты можешь оказаться только в тюрьме, а тут будешь болтаться в петле. Или тебя расстреляют.

— Как я перебегу в Россию? — тоскливо спросил Ефрем. — Один я ничего не могу. Меня сразу поймают. А в наряд к границе меня теперь не пошлют.