Трон и плаха леди Джейн - Элисон Уэйр

— Я едва ли с вами соглашусь. Вспомните, что люди без энтузиазма восприняли ее коронацию. Кто же поддержит ее сейчас?

— Все, кто недоволен вами, сударыня. Вы взошли на престол под одобрение, но сегодняшнее ликование неизбежно закончится. Вам предстоит принять трудные решения. Будьте уверены, что восстановление истинной веры не встретит всеобщего одобрения в этой забытой Богом стране.

— Полагаю, что вы преувеличиваете, господин посол. Мои подданные хорошо знали о моих религиозных убеждениях, когда выступили в мою поддержку. Они знали, что будет означать мое правление. И я искренне верю, что это показывает, как они в большинстве своем желают вернуться в лоно истинной Церкви. Но я частично последую вашему совету. Чтобы вы не волновались, я пошлю на плаху изменника Нортумберленда. Суффолка я уже простила, и слова своего не нарушу. Гилфорд Дадли слишком молод, он такой же ставленник своего отца, как и леди Джейн. Они останутся в Тауэре, но казнить их я не могу.

— Ваше величество излишне милосердны, — повторяет Ренар разочарованным тоном.

— Господин посол, если бы я послала на казнь всех, кто был замешан в этом заговоре, то осталась бы без подданных, — примирительно говорю я.

— И я о том же, — произносит он. — Вот почему вы не можете сохранить жизнь леди Джейн.

— Нам придется разойтись во мнениях по этому вопросу. — Я поднимаюсь. — Простите, что вынуждена вас огорчить, но я не могу согласиться проливать невинную кровь. И это мое последнее слово.

Тауэр, Лондон, август 1553 года.

В середине августа королева покинула Тауэр и отправилась в Ричмонд; я знаю, что она уехала, потому что внезапно наступила тишина. Несколько дней спустя суд в Вестминстер-холле приговорил Нортумберленда к смерти. Говорят, он ползал на коленях, жалобно всхлипывая, признавался в преступлениях и умолял о пощаде. Его мольбам не вняли.

В последнем прошении, ища возможность смягчить сердце королевы, этот трус Дадли публично объявил о переходе в католическую веру. Но все оказалось тщетным. Сегодня он отправился на плаху. Я смотрю из окна, как повозка с его изуродованным телом, укрытым мешковиной, возвращается с Тауэр-хилл в церковь Святого Петра-в-оковах, где герцога положат рядом с Анной Болейн, Екатериной Говард и его старым врагом, регентом Сомерсетом.

— Я помолюсь о нем, — говорю я миссис Эллен. — Он был изменником, не только перед своей страной, но и перед Богом, и он навлек на меня несчастье, но его душа отчаянно нуждается в спасении. Я боюсь, что он уже испытывает муки ада.

— Он поплатился за свои преступления, — отвечает она. — Мне трудно простить ему то, что он сделал с тобой. Но я тоже стану молиться о нем.

Мы опускаемся на колени, а пустая повозка тем временем с грохотом катит по булыжной мостовой мимо открытого окна.

Позже меня навещает сэр Джон Бриджис.

— Сударыня, — говорит он. — Я к вам с хорошими вестями. Ее королевское величество приказали облегчить условия вашего заключения. Отныне вы сможете совершать прогулки вдоль крепостных стен и встречаться там с мужем, хотя вам, по очевидным причинам, не позволено развлекать его в помещении.

Я мысленно ухмыляюсь: еще не хватало подпустить Гилфорда поближе и забеременеть! У меня нет желания осложнять жизнь себе, не говоря уж о королеве!

— Пожалуйста, передайте ее величеству, что я нижайше ее благодарю, — смиренно прошу я.

Сэр Джон не отвечает. Его недремлющее око устремлено на бумаги, лежащие у меня на столе. Нахмурившись, он берет один лист и спрашивает:

— Что это?

— Это постуляция против епископа Римского, — говорю я ему несколько вызывающе. Пусть Нортумберленд оказался слабаком, но я никогда не отступлюсь от своих принципов.

— Сударыня, я уверен, что вам не нужно напоминать — написание таких сочинений не только является опрометчивым, но и чрезвычайно опасным, особенно сейчас, когда королева выполняет свое намерение восстановить католическую веру. Есть те, должен сказать, кто желает вам зла. Подобные тексты, будучи обнаруженнными вашими врагами, стали бы для них большим подарком и могли бы накренить чаши весов не в вашу пользу. При данных обстоятельствах было бы полезнее держать ваше мнение при себе.

— О чем вы только думаете, дитя мое? — вмешивается миссис Эллен, бросая испуганный взгляд на коменданта.

— Успокойтесь, миссис Эллен, — говорит он ей. — Молодежь вечно лезет на рожон. Я уж знаю: у меня свои дети — ровесники леди. Они думают, что все знают и что им удастся изменить мир. А мы, кто старше и мудрее, должны вдолбить в их глупые головы хоть немного здравомыслия. Обещаю, что это дело не выйдет за пределы этих стен, но мой совет вам, миледи Джейн: забудьте вы эти дебаты и займитесь рукоделием, как подобает девушке благородного рождения. Так вы убережете себя от неприятностей.

На лице у меня, должно быть, написано возмущение, но миссис Эллен свирепо хмурится. Однако какая несправедливость: мне и так нечем себя занять, что тут странного, если я желаю использовать данный мне Господом ум? Я исполню все, что ни повелит мне королева, кроме одного: не перейду в католическую веру, и, Бог даст, леди Мария от меня этого не потребует.

Конечно, сэр Джон прав: я должна научиться помалкивать и держать свое мнение при себе. Я знаю, что он желает мне добра, и глупо было бы лишиться его расположения, пустившись в спор или пренебрегая его добрыми советами. Он мог бы донести на меня властям, напоминаю я себе. Ах, если бы только не его старомодные, консервативные взгляды!

Прогулки вдоль парапета вызывают во мне смешанные чувства. Чудесно снова оказаться под солнцем на свежем воздухе, ощутить теплый летний ветерок на лице, но общество меланхоличного Гилфорда меня угнетает. Старая неловкость и обида по-прежнему пролегает между нами, не говоря уже о воспоминаниях о том, что он со мной делал, в то время как его неприкрытая скорбь по отцу заставляет меня чувствовать еще большую неловкость в его присутствии. Он хочет, ему необходимо говорить о Нортумберленде, но я, хотя и стараюсь из человеколюбия его слушать, слушательница все же неблагодарная. У меня не находится слов, чтобы сказать ему в утешение; его горе мне претит. Обыкновенно, встретив кого-либо, потерявшего близкого человека, я бы его обняла, погладила по плечу, вытерла слезы. Но одна мысль о прикосновении к Гилфорду мне невыносима — я невольно съеживаюсь, вспоминая, как обнаженная и оскверненная, лежала в его постели — и не могу этого сделать, как бы мне ни было его жаль.

К несчастью, он содержится в худших условиях, чем я. Как сыновей казненного изменника, его с братьями поместили в безотрадные каменные казематы, не позволив никаких поблажек.

— Подобно тем, кто был заключен там до нас, мы проводим время, вырезая на стенах надписи и наши геральдические знаки, — рассказывает мне Гилфорд. — Я вырезал твое имя.

Я изумлена. В моем муже не осталось и следа от его былой самонадеянности. Теперь он притих, лишившись могущественного отца, положения, богатства и свободы, и он жалок в своих назойливых попытках получить у меня любовь и утешение. Увы, мне нечего ему предложить. Он слишком глубоко ранил меня и унизил. И все же теперь он вырезал мое имя.