Спасти Цоя - Александр Долгов

Вот так и доставили меня из Мурманска при помощи «трубы» – точненько к воротам заведения, я даже не смог оглядеть окрестности. Встретил меня, как и положено, директор тамошней тюрьмы – виртуальный, я с ним пообщался при помощи устроенной онлайн-конференции, экран находился на стене камеры. Сам он, надо полагать, пребывал в Мурманске или даже в самой Москве, курируя подобные заведения с помощью современных средств связи и дистанционного управления. Эдакий суровый лысоватый мужчина лет пятидесяти со стальным блеском в бесцветных глазах, на экранном изображении больше меня раза в три, надо полагать, что на экране в его кабинете я был таких же размеров, хотя… может, и микроскопических, сообразуясь с моим нынешним статусом. Он без лишних предисловий сразу предупредил, что подопечные его учреждений не сбегали и никогда не сбегут, мол, будьте в этом уверены, даже не пытайтесь. Говорил на полном серьезе девяностолетнему инвалиду-колясочнику, стоявшему двумя ногами в могиле! (Если обратили внимание на «каталку», чуть ранее вскользь упомянутую.) С чувством юмора, полагаю, у него оказалось не все в порядке. Или… директору было чуждо трунить по той причине, что он мог оказаться не человеком, а обыкновенным биороботом. Ныне подобных тварей развелось немереное количество, прогресс, надо признать, не стоит на месте, и хорошо выдрессированных роботов сплошь и рядом ставят на руководящие должности. Тем более, как я уже сказал, тюрьма-то была автоматизированная: как говорится, робот на роботе сидел и роботом погонял, кто ими еще сможет управлять как не искусственный интеллект? Вся работа – от уборки камеры, кормежки, приготовления пищи, стирки белья, обеспечения личной гигиены, медицинского обслуживания, конвоирования и прочего выполнялась исключительно роботами. Ко мне, как к обездвиженному узнику, приставили постоянного по имени Елисей, на вид что-то среднее между пылесосом и газонокосилкой на колесиках, только без трубы и косы, но других сопутствующих компонентов хватало за глаза. Из-за специфического окраса «вырви глаз», он мне напоминал божью коровку, только без белых пятнышек на корпусе. Круглые сутки он неутомимо обслуживал меня, находясь со мною на одной тюремной площади, будучи по сути сокамерником и одновременно надзирателем, приглядывающим за мной, чтобы я ненароком не драпанул или не наложил на себя руки – по приговору я обязан был умереть естественной смертью.

Изредка мы с Елисейкой перебрасывались парой фраз, но в основном молчали. Он-то побалакать был не «дурак»: если вдруг автоматизированного социального работника заклинивало, и он начинал щебетать без передыху, вываливая на меня потоки разнообразной информации, – такое изредка случалось (есть такая специфическая черта подобной модификации) – я попросту отключался сам, поскольку вырубить Елисея я был не вправе.

Иногда по моей просьбе он читает русскую классику, чаще всего рассказы Чехова. Тогда я прикрываю глаза и представляю себя утопающим в мягком кресле уютной гостиной, где звучит родной голос моего внука или даже правнука… Эх, если бы так! На самом деле – вокруг серые опостылевшие стены и мерзкий надоевший робот-надзиратель. Как перенести этот ад одиночества, безысходности и много еще чего?

Других заключенных я здесь не видел, ведь непременное условие пребывания в здешней тюрьме – полная изоляция. Живые люди время от времени все же появляются: техперсонал, приезжающий сюда с Большой земли, а в остальное время – тут тихо, спокойно, уединенно, даже комфортно, если взглянуть на положение «узника замка Иф» с иной стороны и постараться нащупать хоть каплю позитива.

Елисейка как-то раскопал в тенетах своего искусственного мозга научную работу по краеведению, написанную в середине прошлого столетия местным ученым и посвященную истории Гремихи. Оказывается, лет сто пятьдесят назад – во время английской интервенции в здешних местах располагался концлагерь англичан. Вот супостаты проклятые! – знали, где строить узилище – англичане собирались тут сгноить весь Совнарком во главе с Лениным. От английского концлагеря, само собой, остались одни рожки да ножки, впрочем, как и от поселка и базы атомных подлодок – все под воду ушло. Теперь здесь только тюрьма на верхушке одной из сопок да скоростная «труба». Все остальное – давно уже подводные руины, просто северная Атлантида.

Руины… В руинах и моя растреклятая жизнь. Благо, она подходит к концу: об этом узнал сегодня ночью без огорчений, абсолютно спокойно, сообщение получил, судя по всему, из само́й небесной канцелярии, высшие силы предупредили меня за трое суток до смерти по своим каналам связи… Сигнал я принял ровно в полночь, когда, как всегда мучаясь от бессонницы, не мог найти на казенном ложе удобного места… В молодости, пожалуй, изумился бы, не поверил ни за что – как можно знать про свою смерть, а сейчас… все воспринялось абсолютно естественно. Вот тут же и взялся за перо… Смерть для меня – благо, избавление от душевных мук и, конечно, физических. Утешило, что недолго осталось терпеть, не поверите, но финалу обрадовался и жду его с нетерпением; молодому и здоровому человеку трудно понять, что для меня каждый день, каждый прожитый час, да что там час – минута и та нестерпимо мучительна… И главное – зачем существовать, ради чего? Нет ни малейшего смысла. Вернее, не было, пока не созрело у меня одно заветное желание…

Тут самое время поведать вам о мыслишке, припасенной на самый конец… Мыслишке? Да нет, мыслишка – это я так, ласково, по-свойски, на самом деле важной мысли о том, как все подправить, и чтобы всем стало хорошо… Хотя, потерпите чуток, я ведь еще не рассказал о том, что со мной случилось после моего возвращения из Риги (правильнее с этого надо было и начинать, ну да ладно, теперь и времени нет что-то переиначивать).

Так вот, тогда в поезде, уже на подъезде к Петербургу со мной случилось нечто необъяснимое… Я заснул. В середине ночи перед пересечением границы меня разбудили. Чувствовал я себя хреново, подташнивало и голова кружилась, и, как на грех, туалеты были закрыты… Чуть не вышла неловкость, но как-то выкрутился… Столько лет прошло, но я все помню в подробностях… Надо было предъявить паспорт сначала на латвийской стороне, потом на российской, таможенники добросовестно шерстили пассажиров на обеих, спать никому не давали, я даже пожалел, что поехал поездом, говорил же мне Шульц, что надо было ехать рейсовым автобусом и днем… После пограничной суматохи я долго не мог заснуть, потом отключился, очнулся от резкой боли в затылке, в голове стучало, точно работал отбойный молоток, почувствовав дурноту, я выскочил в туалет, но позывы к рвоте так и остались позывами, вытошнил бы, может и полегчало бы… Потом потерял сознание. В себя пришел, когда проводник отпер дверь своим ключом, но встать самостоятельно я уже не мог – да не то чтобы встать, неспособен пошевелить ни рукой, ни ногой, да и слова вымолвить; только и мог, что вращать глазами и мычать, точно животное… Очень странное состояние, как будто меня всего парализовало… Да почему как будто? Парализовало. С мозгами, кстати, все было нормально, я все слышал, понимал окружающих, но говорить и двигаться не мог… С вокзала в больницу меня увезла скорая… И стало по-настоящему страшно – что же со мной случилось?.. Непонятную болезнь врачи не смогли диагностировать. Сам-то предполагаю, что в переходе во времени подхватил какой-то вирус, неизвестный современной медицине. Наверняка. Выжил, но навсегда остался калекой, пригвожденным к коляске. По странному стечению обстоятельств именно в ту ночь, когда меня в поезде разбил паралич, умер Шульц… Умер от разрыва сердца, ночью, сидя за столом в рабочем кабинете: может статься, от счастья, что друг вернулся… может, не выдержал наплыва положительных эмоций, дождавшись наконец моего возвращения… может, почувствовал, что со мной случилась беда? Да ладно, это все мои фантазии – от этого не умирают. Или… мне только что пришла в голову мысль, что я заразил его тем вирусом… Кто знает? Попробую разобраться на том свете, если встретимся с ним… О печальных новостях узнал, просматривая в интернете электронные версии рижских газет уже после возвращения из больницы. Речь ко мне возвратилась, почти ко всему телу вернулась возможность движения (благо, на лечение и реабилитацию деньги у нас были), а вот ходить я так и не смог… Дядя, к сожалению, вскоре ушел из жизни, не дотянув до семидесяти. Я остался один. К счастью, он оставил мне приличную сумму, накопленную за годы более чем скромной жизни, да и от родителей кое-что осталось.