Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

Ни фига я не потрясся бы, конечно, неинтересно мне на дискачах, тем более таких, как у нас, под пристальным взором Ефимовны и без медляков с выключенным светом. Да у меня и идей не было по поводу медляков – вернее, идеи были, да приложить их не к кому. Не к Таньке же. А если не к ней, то и вообще говорить не о чем и думать не о ком. Да и о Таньке чего думать, если в ее картине мира место лучшего занято. Ну и фиг с ними.

Я, по ходу, заревновал, тупизно так, без повода и смысла. Но вроде сумел этого не показать, хоть и поспешил выбросить первый пришедший в голову вопрос, чтобы пауза не затягивалась:

– А, слушай. А ты вот так вот пальцем зачем делала? Ну, на репетиции.

– Усы подкручивала.

– О господи, – сказал я и заржал.

Танька невозмутимо объяснила:

– У меня же усы, и у Ленки, которая Баба-яга, тоже. Половина действия на этом строится, ты не слышал разве?

– А. Слышал, но чего-то не сообразил. Большие усы-то?

– Ой, да вообще. Полмотка нейлоновой бечевки ушло, и то недовязали еще.

«Зодчие», оказывается, все делали сами: и костюмы, и декорации, и грим. До прошлого года и красный уголок в ЖЭКе седьмого комплекса сами ремонтировали – театр там ютился и репетировал. В прошлом году «Дим Саныч выбил нам ДК, и стало легче – народу больше привлекается и унижаться ни перед кем не надо».

А я и не знал, что в Брежневе есть театры. То есть про один знал, вывеска «Театр-студия „Ника“» висела прямо на пути к мамкиной работе, я мимо пробегал за ключом или деньгами. Но на спектаклях не был, а о том, что там могут играть пацаны и девчонки моего возраста, и подумать не мог. Пацаны и девчонки моего возраста в основном рассованы по спортсекциям, музыкалкам и художественным школам. А в последнее время по конторам да стройкам и «Ташкентам». Всегда же так: если что-то тебя не касается, то этого чего-то и не существует. Америки нет, Плутона нет, спелых бананов тоже, а заодно и активных пионеров-комсомольцев, которые усердно паяют искусственные спутники Земли, строгают настоящие парусники, фигачат на ионике в самодеятельном ВИА, снимаются в кино и ездят в «Артек».

А они есть, оказывается. В одном только ДК КамАЗа вечером обычного вторника таких активистов набиралась целая пачка. С третьего этажа сочился неприятный рокот бас-гитары, фигурно обрамленный дзеньканьем тарелок барабанной установки, из противоположного крыла долетали запах канифоли и «раз-два-три» под обрывки вальса – надеюсь, не из одного и того же зала. А в закутке рядом с темной раздевалкой кипел спор на непонятном языке – наверно, на английском. Причем спорили пацаны.

– Это КИД, – небрежно сказала Танька. – Ну, клуб интернациональной дружбы. Письмо Саманте Смит пишут.

– Серьезно? – Я даже остановился.

– Ну или еще кому-нибудь. Пелтиеру там или Ортеге. Мажорчики.

– Кто? – не понял я.

Танька, кажется, смутилась:

– Ну, сынки. Языки у них, воспитание, джинсы с магнитофонами, папа путевку может достать. Вот и пишут, мостики наводят. Потом будут туда значки посылать, а в ответ пластинки с жувачкой клянчить.

– Круто, – сказал я с завистью.

– Серьезно? – спросила Танька.

– Ну а что плохого, фирмовую пластинку на халяву получить. Или там самоучитель по каратэ. Здесь-то фиг найдешь, а если так можно выписать, значит надо выписать.

Танька хмыкнула и показала, что давно одета и готова выходить. Уже в автобусе она вдруг спросила:

– Артур, а ты что больше всего любишь, чтобы прямо за это отдать, ну… многое? Правда, что ли, каратэ?

Я пожал плечом и сказал:

– Это смотря что отдавать. Ты про значки говорила – ну я вот все свои значки точняк отдал бы за какой-нибудь фирмовый самоучитель по каратэ. Только чтобы с фотками или рисунками. А то они ж на немецком или французском, я такие видал, без картинок там фиг поймешь. Вот за такой, ну как бы альбом если, легко. И значки, и марки. Лехану бы перерисовал как минимум. Ну чего? У меня три кляссера марок, между прочим, и значков целый альбом, с садика копил.

– И все октябрятские, – пробормотала Танька.

Я услышал и возразил:

– Еще это, общество книголюбов есть и охраны природы. Большая редкость, между прочим.

Танька наконец-то улыбнулась. Значок общества книголюбов вместе с членским билетом и марочкой, которая вклеивалась в билет, вручались каждому, кто сдал двадцать копеек на взносы. А деньги стряхивали с каждого школьника каждый год, сколько я помнил.

– А если серьезно? – спросила Танька. – Каратэ, и все? Не музыка там, не книги, не, я не знаю, джинсы «Вранглер».

– «Монтана»! – выпалил я прикол из анекдота.

– Блин ваще, – подтвердила Танька. – Артур, ну все-таки, серьезно? Если не хочешь, конечно, не говори.

– Да я хочу, – сказал я, подумал и добавил: – То есть не хочу, мне не западло сказать, только что сказать-то?

Я замолчал, уставившись в окно сквозь черный овал моей щеки и светлый – носика Таньки. Она смотрела то ли на меня, то ли тоже на черные скелетики деревьев, среди которых вдруг возникал плакат про мир во всем мире, а дальше неровной мозаикой горели окна: ряд длинных девятиэтажек, потом две цепочки вверх – шестнадцатиэтажка, и снова девятиэтажки. Магазины, садики и школы в освещении улиц не участвовали, потому что давно закрылись – десять доходило. Мамка с батьком, в принципе, беспокоиться не должны, они знают, что я на концерте с дискачом, а я не задержусь. От Таньки до меня пятнадцать минут даже пехом, если автобуса не дождусь.

Я никогда не думал о том, что люблю. Я до этой минуты вообще не был уверен, что люблю, и уж, во всяком случае, это слово старался не употреблять. Любовь – дурное слово, его либо бабы используют, потому что дуры, либо школьное и вообще всякое начальство, когда про Родину говорит. Бабы ищут кино и книжки про любовь, спрашивают своих мужиков: «А ты меня любишь?», говорят своим детям: «Иди, полюблю», а чужих детей изводят оскорбительным вопросом: «Кого больше любишь, маму или папу?» Как будто на этот вопрос есть ответ, который не обидит маму или папу. Как будто женщина любит своего ребенка, лишь когда обнимает и целует, а если он хотя бы на метр отошел, то на фиг ей не сдался. Как будто мужик, сказавший: «Я тебя люблю», физически чем-то отличается от мужика, сказавшего: «Я тебя не люблю», а тем более промолчавшего. Видимо, бабам это слово нужно, чтобы самим себя уверить – что она любит, или что ее любят, или что кто-то кого-то любит, а значит, мир крутится в нужную сторону. А когда сама она говорит: «Я тебя люблю», это, по сути, приказ, первое предложение договора. Я тебя люблю, значит ты… и дальше какое-то обязательство второй стороны. Я тебя люблю – значит ты любишь меня, или делаешь что-то для меня, или обязан мне чем-то.

И начальству это слово нужно затем же, вдруг сообразил я. Вы любите Родину, школу, родителей, друзей – а значит, обязаны делать вот это, это и еще в свободное время три раза в неделю по полтора часа вот это. Конец договора. Не выполнил – не любишь. Не любишь – не человек.