Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

– Пей, сударь мой, – сказала она мужу спокойно. – Это не мысебя убиваем – царь убивает нас. Греха на нас нет, весь грех на нем. Пей –может, детей спасем.

– Спасете, – глядя исподлобья, подтвердил Иван Васильевич.

Евдокия Романовна поднесла чашу к губам и осторожно омочилагубы. Облизнулась – и с легкой, как бы насмешливой улыбкою выпила до дна.Отбросила чашу, качнулась, поднесла руку ко лбу, словно сразу охмелела…

– Ай да княгиня, – с тихим восторгом сказал Васька Грязной.– Ай да баба!

Владимир Андреевич смотрел на жену расширенными глазами.Поразили не та готовность и неженское бесстрашие, с которыми она выпила смерть,а ее холодность. Даже не подошла к мужу, не поцеловала на вечное прощание!Вдруг кольнуло в сердце глубоко запрятанное, затоптанное жизнью воспоминание:накануне их венца ходили слухи о том, что Евдокия Одоевская замуж за Старицкогоидет жестокою неволею, потому лишь, что батюшка пригрозил постригом. У нее-дебыл другой на примете, но победило честолюбие отца, который мечтал о близости кпрестолу. Только это наследственное честолюбие и помогло потом Евдокиипримириться с мужем, которого она не любила никогда, даже на пороге смерти немогла себя заставить полюбить и пожалеть его.

Слезы вышибло на глазах, и Владимир Андреевич, почти невидя, приблизил к губам чашу. Ничего, мимо не пронес… не впервой, чай, хоть и впоследний раз.

В последний! Неужто?!

Эта мысль лишила разума. Глотнул, не разбирая вкуса, иторопливо, словно боясь, что отнимут, выхлебал все питье.

Голова сразу пошла кругом, но в глазах все вдруг резкопрояснилось, обрело странную, неестественную отчетливость, приблизилось,навалилось… Владимир Андреевич еще успел увидать, как жену его Грязной и другойопричник осторожно усаживают на лавку, прислоняют к стене, а Евдокия Романовнабезучастно, словно тряпичная кукла, повинуется им. Тут же и его повело к стене,веки отяжелели…

– Милосерд ты, батюшка, – своим грубым голосом изрек МалютаСкуратов, глядя, как Старицкие медленно, тихо, мирно отходят. – Без боли… Сон,да и только. Уснут здесь – а пробудятся там. Мягок ты! Я б им…

– Какая-никакая, а все ж родня, – пробормотал Иван Васильевич,не сводя глаз с лица двоюродного брата. – Помню, когда матушка Андрея ИвановичаСтарицкого в темницу заточила, княгиня Ефросинья с сыном еще какое-то времябыли на свободе. Володька младше меня года на четыре. Играли мы вместе, и вдругон схватил деревянный меч да ка-ак рубанул меня по шее сзади! Малявка былсовсем, а ударил сильно, зло. Я упал, не понимая, шея цела или нет. Дажешевельнуться какое-то время не мог. Ты что, говорю, а сам, помню, плачу отболи. А он: матушка, мол, сказывала, ежели я тебя не убью, то ты менякогда-нибудь убьешь. И ведь убил-таки я его! Смешно… век не вспоминал, а вдругвспомнилось.

Он умолк, понурился. Малюта, обеспокоенно переглянувшись сГрязным, сделал шаг к царю, но тот вскинул голову и уже спокойно взглянул натрупы.

– Не хоронить их, держать на леднике, – сказал отрывисто. –Надо привезти старуху из Горицкого монастыря. Алексей Данилович Басманов пускайза ней едет. Хочу, чтоб тетка поглядела на дело рук своих.

* * *

Никаких указаний на то, чтобы сообщить инокине Феофилакте огибели Владимира Андреевича и его семьи, Басманов не получал. Поэтому онсмолчал, свернул разговор, повторив только, что завтра поутру – в путь, ивызвал мать-игуменью. Феофилакта смотрела на него вопросительно, мало поняв, кчему вел Алексей Данилович. Только об отъезде предупредить, что ли? Ееобеспокоенный взгляд жалил Басманова как комар, и он вздохнул с облегчением,когда за Ефросиньей закрылась дверь. Игуменья, у которой былонепроницаемо-хитрое старушечье лицо и которая вообще старалась не подниматьглаз, сделала ему знак следовать за собой и отвела через длинный коридор впристроенную к трапезной боковушку. Это была гостевая для изредка приезжающих вмонастырь мужчин, именно поэтому она стояла на отшибе, в отдалении от домишек,в которых размещались келии послушниц.

– Княгиня… тьфу, мать Феофилакта где обитает? – вежливоспросил Басманов.

– Во-он тот домик, крайний, видишь, сударь? – указаластаруха. – Там же и сестра Александра. Ты когда отъезжать думаешь? Пораньше,чем свет?

Басманов хотел согласиться, однако подумал: а чего это онтак спешит снова оказаться в обществе зловредной княгини? Успеет еще,насобачится с ней во время долгого путешествия по Шексне! Хоть одну ночкуперебыть в покое.

– Не будем спешить, – сказал он. – Не будите нас, какпроснемся, позавтракаем, так и отправимся.

– Как велишь, сударь, – кивнула игуменья. – Спи спокойно,сын твой небось уже почивает. Храни вас Бог.

Алексей Данилович еще несколько минут постоял на порожке,вдыхая уже проникнутый близкой стужей, вечерний сентябрьский воздух, глядя насмутное небо, где сквозь косматые облака изредка промелькивала луна, и потираяладонью грудь против сердца. Вспомнил, что Афоня Вяземский в последнее времявсе чаще жалуется, будто давит его злая грудная жаба. В такие минуты Афонькаделается белый, потный, жадно ловит воздух ртом, а в глазах его появляетсягорько-обиженное выражение, словно сердце виновато, что подводит его. УБасманова сердце не болело, но на душе было нехорошо, тяжело, смутно. А ведьвроде не с чего…

Наконец вошел в комнатушку, скупо освещенную только лишьлампадкою в углу. Было душно и тепло: по осеннему времени в монастыре ужетопили, за печной дверкою играли всполохами пламени недавно подброшенные дрова.

«Ну, чудаки люди! – сердито качнул головой Басманов. – Этокто же нажарил на ночь глядя? И вьюшка закрыта. А ну как уснем да угорим тут досмерти? Бабы небось топили. Бабы – они дуры, везде дуры, и в монастыре, и водворце…»

Подошел к печке, нашарил вьюшку и вытянул до отказа. Пламяза дверцей заиграло еще веселей. Все тепло улетит в трубу, ну и ладно. Басмановна всякий случай потянул вьюшку сильнее – так, что чуть вовсе не вытянул и неуронил.

Чугун громыхнул о кладку.

– Федька? – позвал Басманов шепотом. – Спишь ли?

Тишина. На дальней от двери лавке громоздилось что-тотемно-бесформенное. Федька не проснулся. Он всегда спал очень крепко, оченьтихо, без храпа.

– Ну, спи, спи, – чуть слышно выдохнул Алексей Данилович, сусилием стаскивая сапоги и начиная раздеваться. – Ну, спи, спи…