Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Горбачева

Озорное дрожанье ресниц этих «сладостных дел мастериц»

Похищает покой из сердец, словно спелую гроздь винограда.

Красота — как звезда в высоте. И любовь не нужна красоте.

Не нужны совершенству румяна, духи и помада.

Как Иосиф, пленительна ты! По расцвету твоей красоты

Понял я, что стыдливость и честь для нее — не преграда.

Проклинать меня можешь, хулить — я тебя не устану хвалить,

Ибо в сладких устах и горчайшее слово — услада.

Слушай мудрый совет (все, что вымолвит старый поэт,

Для неопытной юности — лучшая в мире награда!):

Музыкантов зови, пей вино! Смысла жизни понять не дано.

Велика эта тайна — искать объясненья не надо.

О Хафиз! Ты газель вдохновенно сказал — жемчуга нанизал,

Чтоб от зависти в небе рассыпали перлы Плеяды…

Хафиз

Бесшумно, гибкой пантерой соскользнув с ложа, Анса-Ну-Рия приблизилась к зеркалу, отражающему её в полный рост.

Хороша, ах, хороша…

Усмехнувшись, с довольной улыбкой огладила крепкие бёдра, ничуть не раздавшиеся вширь после рождения близнецов, полюбовалась чуть впалым крепким животом… В пупке блеснул изумруд — Марджина любила постоянство, а потому, при удобном случае, выменяла у Омара родовую серьгу на две сапфировых с жемчугом, по стоимости куда более ценных. Но ей доставляло особое удовольствие каждый раз при взгляде на камень, так похожий на хитрый кошачий глаза, вспоминать рыжего красавца Кизилку и его хозяйку, а ещё более — их грозную противницу: интриганку, слишком зарвавшуюся в своей жажде власти. Приятно было осознавать причастность к её падению…

И сверять себя самоё, свою жизнь с полученными уроками. Память — она не просто так человеку дана. Лучше учиться на чужих ошибках, чем на собственных.

В полумраке султанской опочивальни девушку, которую язык не поворачивался называть зрелой женщиной и матерью двоих детей; бывшую одалиску, а ныне — единственную жену могущественного Хромца можно было принять за одну их эбеновых статуй, шагнувших к зеркалу из угловых ниш. Три года супружества сделали нубийку лишь краше и притягательнее, и не раз, присутствуя вроде бы незримо за решётчатым окном Дивана на Советах, она ловила мужские взгляды, полные жгучего любопытства и огня, бросаемые в её сторону. Разумеется, за плотной золочёной решёткой лишь угадывались очертания тёмной фигуры, укутанной в покрывало; визири, мудрецы и советники даже помыслить не могли, чтобы увидеть воочию прекрасную султаншу, но разве запретишь грешить мысленно! И, наслушавшись о её дивной дикой красоте, эти мужчины, отягощённые гаремами, тайно и безнадежно воздыхали о единственной женщине во всей империи, что была доступна единственному мужчине. О ней… Приятно, что ни говори.

Масло в обоих, оставленных на ночь, светильниках почти выгорело, а потому — отражение в зеркале казалось призрачным. Казалось, движения его вторили хозяйским с некоторым отставанием, будто той, потусторонней Марджине надоело быть привязанной к владелице, и теперь она исподтишка, но упорно пыталась разорвать незримую связь, освободиться. Насмешливо приподняв бровь, нубийская принцесса коснулась ладонью холодного стекла… и вздрогнула, когда от её движения по отражающей поверхности, как по воде, пробежала рябь.

Невольно отступила на шаг.

Судорожно зашарила по талии в поисках привычного кинжала, но забыла, что почти обнажена, а спасательный пояс с ножнами и тайным оружием остался по ту сторону ложа. Надо или обогнуть кровать, или перепрыгнуть…

— Не бойся, — произнёс доброжелательный голос.

Там, в глубине призрачной комнаты, за спиной её отражения возник мужской силуэт. Мягко придержав за плечи и впрямь ожившего зеркального двойника нубийки, отодвинул его в сторону. Пристально вгляделся в ту, что замерла перед высокой, в рост человека, рамой.

— Мы знакомы, прелестная пери. Просто я немного изменился.

Забыв о наготе, султанша впилась в него взглядом. Сглотнула. Потёрла горло, словно облегчая дыхание.

— Эфенди? — невольно вырвалось у неё. — Аслан-бей? О-о! Но… Как? Зачем? И что с вами случилось? Вы всё же нашли секрет молодости?

Лекарь печально улыбнулся.

— Пожалуй, что нашёл. Но молодости, возвращаемой, увы, лишь ненадолго, дитя моё. Собственно, я пришёл проститься. У меня не слишком много времени, а потому — позволь мне пройти и поговорить с другом.

— Да, я… поняла. Прошу вас, входите, эфенди.

Бесстрашная нубийская кровь взяла своё. Почтительно поклонившись, Анса-Ну-Рия сделала приглашающий жест, а сама скользнула к ложу и тронула мужа за плечо — по-особому, чтобы очнувшийся ото сна воин не ответил рефлекторным ударом, приняв её за убийцу, проникшего в спальню. Вздрогнув, Тамерлан открыл глаза.

Супруга приложила палец к губам…

— Я вас оставлю, — только и шепнула. Накинула плотный шёлковый халат с вышитыми журавлями, наскоро подпоясалась широким кушаком и выскользнула из опочивальни. Вот тут её и затрясло до зубовной дроби… Двое стражников по бокам дверей встрепенулись, но она, справившись с почти мистическим ужасом, лишь покачала головой.

— Всё в порядке. Повелитель желает побыть один. Если призовёт меня — я у детей.

… Хромец не сводил изумлённого взгляда с фигуры, опустившейся замедленно на край его ложа. Упругий тюфяк не прогнулся под высоким мужчиной, и, похоже, не смялся край откинутого покрывала…

— Так вот ты каков, мой старинный друг, — наконец, прошептал Повелитель. — Хоть единожды мне довелось увидеть тебя молодым, и даже не знаю, благодарить ли мне за это Аллаха или сетовать… Ведь это наша последняя встреча?

— Ты догадался?

На губах Аслан-бея мелькнула слабая улыбка.

Ах, если бы сейчас его увидела Ирис!

Прославленному лекарю можно было на вид дать не более тридцати пяти — сорока лет. В чёрной, как смоль, бородке лишь угадывались несколько серебряных нитей, лик сиял красотой и благородством, под кафтаном угадывались и широкие плечи, и стройный стан, и сильные руки, достойные борца и музыканта…

— Приятно ощущать себя молодым. И порадовать немного своим видом. Ведь когда мы встретились впервые, уже тогда я был стариком. А как долго я жаждал той встречи, друг мой… Я уж и перестал надеяться, что судьба подарит мне её. И порой всё, что произошло когда-то между жизнями, начинало казаться бредом, игрой разума, не желающего дряхлеть вместе с телом и отчаянно цепляющегося за иллюзию смысла…

Глубоко вздохнув, Хромец подсел ближе, запахивая на себе кафтан.

— Уходишь, — сказал глухо. — Да, три года, что ты сам себе отмерил, прошли. Даже, пожалуй, чуть больше… Но ведь ты не болел, и в последнее время был здрав и весел! Отчего же… смерть?