Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

– Это голова, – подумал он, – во всем виновата моя голова.

Он соскочил с лошади и передал поводья батраку, чтобы тот отвел ее в конюшню. И прежде чем еще раз взглянуть на окно на втором этаже, он изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. После этого в окошке уже никого не было видно.

На следующий день он вместе с батраком заложил повозку, они укутали ноги дорожными покрывалами и направились в Каринтию.

Предводителя паломников он нашел без труда. Михаэла и его жену здесь знали все. Они жили в маленьком доме на краю города, вокруг дома валялись груды досок, Михаэл плотничал, когда не водил паломников, одним почетом не проживешь, хотя от императорской власти он бесплатно получал во время каждого паломничества повозку и лошадей и, кроме того, собирал в пути кое-какие средства благодаря подаркам знатных господ и городских властей, но от этих денег ему мало что оставалось. Поэтому в своем плотницком переднике он выглядел не как предводитель, а как обычный плотник. Но голова у него была поднята по-прежнему гордо, и как только он увидел мрачное лицо добравского управляющего, он сразу понял, о чем пойдет речь.

– Магдалена, – громко закричал Михаэл, – у нас гости.

Из дома послышался женский смех, потом стоны. Михаэл пожал плечами и пригласил Полянеца с батраком войти в низкую закопченную кухню. На стене висело изображение святого Алеша, покровителя паломников, па столе была груда маленьких образков святых волхвов, каждый ценой по гульдену. Михаэл открыл дверь в соседнюю комнату и исчез в ней, оттуда раздалось несколько женских криков, Полянец и его батрак переглянулись, Полянец почувствовал, что у него слегка кружится голова, он подумал: во всем виноват тот самый буковый сук. Михаэл Кумердей вернулся с толстой золотой цепью на шее, на этот раз он выглядел как настоящий паломнический предводитель. Он взял бутылку с водкой и налил всем троим, все выпили залпом, Полянец почувствовал, что это вредно для его головы, так стало со времени последнего весеннего снега, когда он ходил по лесу, и сейчас голове от этого плохо, Михаэл снова наливает, снова все выпивают залпом, в мозгу у Полянеца вертится странный вопрос:

– Кто у тебя там, за стенкой? – спрашивает он.

– А кто там, по-твоему, может быть? – насмешливо басит Михаэл.

Полянец смотрит прямо перед собой, все трое долго молчат, низкий потолок опускается все ниже.

– Где она? – спрашивает Полянец после долгой паузы, слова падают в это пропитавшееся водкой молчание, в пространство, которое все уплотняется, в нем все меньше воздуха, и потолок опускается все ниже и ниже. Михаэл долго молчит.

– Не знаю, – наконец говорит он, – Когда я в последний раз видел ее, она была с каким-то монахом.

Полянец очень странно посмотрел на него, так странно, как будто бы этот сук, покрытый снегом, еще раз упал с неба. Его собеседникам кажется, будто у него косят глаза. Михаэлу хочется рассмеяться, он уже начал смеяться, но в последний момент передумал, увидев эти зрачки, сдвигающиеся к переносице. Он осторожно сказал:

– А почему бы тебе не спросить у вашего приходского священника? У Янеза Демшара? Он должен знать.

Судя по всему, Йожеф Полянец больше не собирается спрашивать кого бы то ни было. Ни о чем. Он встает, подходит к двери.

– Она здесь, – говорит он, – ты ее спрятал. – Рывком открывает дверь.

– Что с ним? – спрашивает Михаэл.

– Что с вами, хозяин? – удивляется батрак и идет за ним, чтобы его успокоить, чтобы защитить его от него самого; на постели лежит Магдаленка, ее обильные телеса занимают все пространство кровати и даже свешиваются через край, она охает, а потом начинает смеяться, увидев в дверях незнакомого мужчину…

– Это не Катарина, – возмущается Полянец, – надо думать, я знаю свою дочку.

– Это Магдалена, – отвечает Михаэл, – моя жена.

– А где моя жена? – спрашивает Полянец.

– Что с вами, хозяин? – восклицает работник…

– Со мной все в порядке, – отвечает Полянец, – я просто спрашиваю: где моя жена?

– Это из-за всех неприятностей, – объясняет батрак, словно желая оправдать странное поведение своего хозяина, – к тому же он непривычен к водке.

Не водка виновата, виноват нож; Полянец видит его, он воткнут в стол, тот самый нож, который он видел когда-то воткнутым в стол возле церкви святого Роха, это предводитель паломников Михаэл вогнал его туда, вокруг стояли стаканы с водкой, и рукоятка ножа угрожающе поблескивала в свете лампы, так что его тень мелькнула между винных лужиц на столе и шмыгнула в испуганные души пьяных крестьян, пусть вытащит, кто смелый, старый обычай, испытание на храбрость у пьяных словенских крестьян: пусть вытащит тот, кто отважится… Эта тень ножа тогда трепетала на стене под закопченным потолком, который защищал их в пещере ночи, во всемирной пещере тьмы, сквозь которую пролетали демоны и садились на деревенские крыши, поднимались сквозь густую мглу дождя к колокольне церкви святого Роха и оттуда круто взлетали ввысь, испуганные медными ударами колокола, дрожанием освященного воздуха, и под дождем, мокрые, отвесно спускались обратно в долину, в лес, в свинарники, на крыши деревенских домов… Вот и теперь дрожит рукоятка ножа, острием засаженного в дерево, в переносицу, между зрачками глаз Полянеца, надо ли вырвать нож? Нет, он его не вырвет, он никого не ударит им – ни в лицо, ни в грудь, одного ножа, одного перерезанного горла с лихвой хватит для этой истории; нож, который видит Полянец, это все еще тот же нож, что был там, недалеко от церкви святого Роха, в ту ночь, когда из щели между землей и небом в эти края прилетели бесы; время остановилось, рукоятка все еще дрожит, Полянец оседает на мол, низкий потолок опускается ему на голову, голова кружится, за стенами дома – ночь, ночь у церкви святого Роха, та самая ночь, когда паломники отправляются к Золотой раке, плывущей над их головами, в эту ночь ее видят все, все, кто присутствует на торжественной мессе и отправляется в Кельморайн, на небесный корабль.

А Кельморайн – не корабль на небе, не рака между облаками, не лазурное небо над ними, готовое встретить тебя сияющими лучами, не лавина красоты, открывающая душу и захлестывающая сердце. Кельморайн, который наконец-то видят Катаринины глаза, жаждущие красоты, прощения и обещания вечного блаженства, этот Кельморайн – огромная стройка, точнее сказать – покинутая стройка, на ней – груды беспорядочно наваленных досок, рейки, кладки пиленого камня, который какие-то люди сгрузили здесь с телег и отправились в обратный путь на своих неторопливых подводах, Кельморайн – это бревна, клочья разорванной мешковины, когда-то прикрывавшей строительные леса, возведенные вдоль фасада здания, они уже настолько расшатались, что больше никто не решается ступить на них; груды песка, смешанного с пометом бродячих собак и кошек, неиспользованный раствор извести, сломанные молотки и лопаты, под ногами – вязкая беловатая грязь, Кельморайн – это вороты и блоки, качающиеся под ударами ветра, колеса и веревки, клинья, крючья, прислоненные к стенам тачки и повозки с поломанными осями… стройка, на которой никто не работает, небесное здание больше не растет в небо, как должно было бы расти, кто может строить во время войны? Нет архитекторов и каменщиков, каменотесов и плотников, такелажников и художников, надсмотрщиков и возчиков; одни вернулись в свои теплые итальянские края, другим пришлось надеть военную форму, их руки больше не держат инструментов, тяжелых лопат и изящных молоточков, острых пил и мягких кисточек; если у них еще остались руки, ноги и головы, если их не оторвало под Колином, Росбахом или Лейтеном, под Прагой или где-нибудь в Саксонии, их волы не возят больше гладко отполированный мрамор или нежный алебастр, теперь они волокут на поля сражений гаубицы, по долине Рейна, через Верхний Пфальц и Баден, к полям Силезии и Чехии, туда, где гибнут люди, где гибнут волы; работы во славу небес остановились, это уже не в первый раз, уже более пятисот лет строительство то останавливается, то возобновляется, все с того самого тринадцатого апреля, когда начали строить самое большое и самое красивое святилище, для того чтобы в нем нашли упокоение кости святых волхвов, с тринадцатого апреля тысяча двести сорок восьмого года, когда началось строительство, которое должно было закончиться через три года, но не закончилось и сейчас; с тех пор, с того столь давнего времени, в которое вообще невозможно заглянуть, оно так далеко, что в него не проникает свет ни одного воспоминания, с тех пор камень ложится на камень, поднимается в небо, рушится вместе с сооруженными уже сводами, башенками и капителями, падает в горящие развалины и снова растет… Здесь надо трудиться непрерывно, ибо каждый житель Кельна знает: день, когда церковь достроят, будет означать конец света… Так храм и растет, уже половину тысячелетия, растет, чтобы все новой и новой красотой окружить в своих стенах Золотую раку, в которой нашли покойный сон кости святых волхвов, тех, которые во времена правления царя Ирода пришли с востока в Вифлеем и спросили: где родившийся Царь Иудейский, ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему;[143]кости их ног, которые ходили по Святой земле в самые священные времена, останки колен, которые они преклонили перед новорожденным сыном Божиим; святые косточки кочевали по христианскому миру, пока их не перенесли из Милана в эти места, чтобы здесь они нашли упокоение в Золотой раке, в надежном приюте дома Господня, казалось, что они сами повелели: пойди и построй нам храм, на камне его построй, не на песке… чтобы оттуда, из Золотой раки, светились эти кости – свет христианства, свет континента, который сияет в самой темной ночи, достигая любого захолустья, и церкви святого Роха в Крайне – тоже. Пока они еще светятся, сейчас, когда Катарина и Симон прибывают в этот город, Золотая рака еще сверкает, хотя ее дом – стройка, но это продлится совсем недолго, пройдет всего несколько лет, и священники темной ночью вместе с реликвиями сбегут в Аугсбург, а сюда нагрянут революционеры из Франции, кельморайнской славе придет конец, кафедральный собор превратится в военный склад и конюшню, здесь будут звучать песни о братстве и свободе вперемешку с военными приказами и ругательствами.